За это Егора мать не ругала, хоть и была разочарованна, что читалось по её глазам, а вот её хахаль, Колясик, провёл обучающую беседу на повышенных тонах, пока та отлучилась, и, когда ребёнок стал заигрывать с ним, взрослый мужчина плюнул в него и сказал: тебе же это нравилось, когда это делал другой ребёнок, а сейчас тебе приятно, во взрослой жизни никто ни в кого не плюёт, это оскорбительно, это унизительно. Запомни эту истину.
Он запомнил только ту её часть, что плевок в лицо оскорбительно, унизительно, а про непозволительность совсем не подумал, точнее, упустил это из памяти.
Егор тяжко привстал, алкоголь после такой пробежки по кладбищу растёкся своими паралитическими силами по вздыбленным нервам, они были встряхнуты и позволили отраве растечься по сим активнее. Он подошёл к кресту, вспомнил о смерти, о плевках ещё раз и плюнул в него, после начал кричать, точно говоря, используя всю концентрацию:
Ты даже после смерти не дала мне полноценного покоя доводишь меня, знаешь, не понимаю, где здесь правда, а где ложь. Верю ли я в то, что это непреодолимые чувства забвения, смерти мне достались лишь в силу твоей гибели твоего конца, не хочу я в это верить, это ложь. ЛОЖЬ.
Чувство смерти живёт во мне с давних времён. Отчётливо знаю, что я часть стенающей толпы, потерявшей благо рассудка. Я стою, словно клоша́р, примостившись у твоей могилы, понукаю себя и прошу понять, действительно ли ты мне обязана этой болью существования, точнее, болью осознания его скоротечной кончины. Да-нет? Изза тебя ли я клоша́р, страждущий, бойкий до смерти, изза тебя ли я таков не только потому что ты меня родила, но и потому что ты меня в это превратила воспитанием и, наконец, своей гибелью, финально утвердила мои мыта́рства, не знаю. Я сам хочу умереть, не виновата ли ты, неясно. Явственно то, что ты, тварь, породила человека без его воли на то, как и все родители это неэтично, нельзя рождать кого-либо, пока ты знаешь, что оно смертнонельзя, тварь.
Он упёрся лбом в тёмную табличку из анодированного алюминия, а руками взялся за концы креста и, чуть приложив усилий, больше, пожалуй, за него сделала физика, пьянство и рыхлость земли, склизкая почва, приподнял крест, сместив его, накренив вправо и в заключение обрушил его в бок, прямо на ограждение.
Алкоголь в крови радикально повлиял на метаболизм, хоть он сходил в квартире в туалет, Егор ещё захотел.
Снесённому кресту он удивился, поразился, на что случайно решился, но был всё-таки в некоторой степени доволен, он подошёл и нежно поцеловал фотографию на табличке, погладил, а после сказал:
Мама, ты виновата только в том, что родила меня на свет пустила в этот инкубатор никчёмных тушек, которые извивают корпорации, которых снедает приземлённость повседневности в таком мире я сам стал тем, кем стал и, знаешь независимо от тебя, я стану после смерти, скорее всего, деревом, хлипким, стонущим, или хотя бы меня ждёт вечная драка в омерзительных стигийских болотах и мне не поможет ни Гален, ни Гиппократ, ни Эскулап. А в Данте я любил только Инферно, признаюсь. Ты его, возможно, читала.
После, чувствуя колики в области, он расстегнул ширинку и обоссал крест, без широких мыслей и идей, скажут так, иступлено и экзальтированно, а далее, одержимый чем-то подспудно-навязчивым, неуклюже отправился к друзьям. Он чувствовал окрыление и небывалую свободу, какой никогда в нем не было, и принял одну мысль в голове:
Если я не покончу с собой сейчас, то никогда не добьюсь подобных высот. Я докажу себе, что не в ней зияла причина, а во мне, в самой эссенции, сути меня.
***
Дальше уже точно без особых дум он добрался обратно к этому дому. По пути в дом изза адреналина настал период свежести и трезвости. Прошло не больше часа, может, полтора, не сверх того. Ему открыли и все были настолько пьяны, что совсем не осудили возвращение блудного сына. Егор подозвал Павла, тот подошёл с опущенными глазами, молчаливо.
Егор попросил у него сигаретку и они пошли на балкон, он начал диалог с ошеломлённым Павлом, увидевшим руки в крови. Это занозы впились от креста.
Не проходите к ней с вопросами,
Вам все равно, а ей довольно
Любовью, грязью иль колесами
Она раздавлена все больно.
Люблю я стихи разные, Ницше утверждал, что жизнь без музыки была бы ему не нужна он сам писал музыку, крепко общался с Вагнером, а я считаю, что без стихов жизнь, может быть, была бы и нужна, но не слишком уж
Жить не ново,
А умирать, конечно, не новей
Понимаешь ли, эти строки были написаны кровью.
Павел с широкими глазами озадаченно спросил:
-К чему ты ведёшь, я не понимаю?
К тому, сейчас поймёшь. Не только стихи я знаю, например, Бытие, глава 3, стих 19 хах, стих всё-таки
«В поте лица твоего ты будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из который ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься»
Обещаю, долго я тебя не займу своим бредом, не бойся, одна увлекательная история и, конечно, стих, люблю стихи, далее отстану.
Ты мрачный и руки у тебя в крови.
Это ничего. Может быть, это миф и враки, но я слышал историю, что Пастернак помогал собираться в эвакуацию Цветаевой и он принёс ей крепкую верёвку, помогая перевязывать чемодан, добавив едкий и весёлый по его мнению комментарий: верёвка все выдержит, хоть вешайся. Собственно, с помощью этой верёвки Цветаева и повесилась. Увлекательная история. И последний стих на сегодня:
Я хотел бы так немного!
Я хотел бы быть обрубком,
Человеческим обрубком
Отмороженные руки,
Отмороженные ноги
Жить бы стало очень смело
Укороченное тело.
Я б собрал слюну во рту
Я бы плюнул в красоту,
В омерзительную рожу.
На её подобье Божье
Не молился б человек,
Помнящий лицо калек
Егор неожиданно отошёл от окна, подошёл и нежно поцеловал его в губы, будто на полотне Джотто, как, впрочем, ту могилу, после чего резко, без каких-либо предупреждений ударил в лицо Пашу со всей дури, что рассек ему губу. Далее без раздумий резко сягнул в окно.
Конец для тех, кто этого усилено хочет, но не для всех.
Он выжил, попал в больницу, пролежал несколько дней в коме. На сырой земле остался продавленный след его тела, честно говоря, ему значительно повезло. С 7-то этажа-то. Не суждено ему было умереть, он должен жить, вечно жить и скитаться, но с тем он был решительно не согласен.
Как и всех самоубийц, наше заботливое государство, откачав, поместило его в специальную клинику, психиатрическую, и там его привязали к кровати. Конечно, чрез несколько дней его буйность спала, врачи потеряли бдительность, развязав его, и стали позволять ему только лежать в кровати спокойно, ничего делать не позволялось, ни читать книги, ни пользоваться телефоном, буквально ничего, только лежать и глядеть в потолок. Никого не впускали и принимать он никого не желал в особой комнате. Выжив, он себя, казалось, проклял, изничтожил и унизил. Даже убить себя не смог, а теперь обязан агонизировать здесь, с врачами перестал особо контактировать, ему даже ногти подстригали и кормили медсестры, никакой самостоятельности, даже при ходьбе в туалет нельзя было полностью дверь закрыть.
Эта ходьба была единственной возможностью его встать с кровати, прогуляться и увидеть скудный мир, состоящий из доступных ему нескольких метров коридора и набитой суицидниками палаты. Врачи были непоколебимы.
Проходит конец второй недели, Егор уже реально чувствует себя безумным, он ни с кем не говорит, не реагирует на звуки, он полностью погружен в себя, он инертен, он беспомощен, он опустошён, но только снаружи. Внутри же кипит интеллектуальная жизнь, думы переходят из одной в другую, он оценивает каждое мгновение своего прошлого, стихи, которые учил, книги, которые читал, фильмы, которые смотрел, даже людей, с которому он общался, вспоминает как-то по-другому, он ценит всю свою жизнь, ведь сейчас её уж точно нет.
Когда ему медсестра подстригла ногти, она забыла забрать ножницы и он их припрятал. Он их держал под подушкой, их никто не видел. Он выждал время и, попросившись в туалет ночью, стал вскрывать там вены, сильно и напористо, но медсестра поняла, что происходит в этом туалете, открыла дверь и зачем-то спасла. Забота о благополучии самоубийц абсурдное занятие.