Жил я между немцами, сказал офицер, извините, хоть и враги наши, а у них хорошо: порядок, науки.
Да нас-то они ненавидят, не признают. Бить бы тамошних до конца, здешние бы присмирели!.. Ни одобрения к возрастанию родных наук, ни чести по рангу, ни внимания к каторжному, в здешнем крае, ученому труду! Я мозаику, сударь, я стеклянный завод завел, а ониконюхов да сапожников креатурыжалованье мне завалящими книжками из академической лавки платили. Я открытия делал, оды писал, а с меня, когда я жил в казенном доме, деньги за две убогих горенки высчитывали. Истомили меня, истерзали кляузами Поневоле другой стал бы пригинаться, слабеть, как иныене хочу их называтьЛазаря знатным барам петь, на задних лапках за подачкой стоять Да не буду стоять! не буду подличать!.. Друзья у меня не по знатностипо гению и по усердству наук И душа моя, сударь, плебейская, поморская Воспитал ее в соловецких беломорских зыбях студеный, надполярный океан Оттого-то ветер соленый, морской ходит в ней, бушует почасту
«Вот человек, открытая, смелая душа!» подумал офицер, с горячим, почтительным сочувствием глядя на матерого плебея-академика, с распахнутою, могучею грудью, шагавшего перед ним в стареньком китайчатом халате.
Ох, извините, сказал тот, остановясь, вы привезли зело печальные, волнующие вести; не удержишься. А потому, вдруг добавил он, понижая голос и как-то детски робко оглядываясь на дверь, если вы в сей момент, как военный походный человек, готовы и расположены, то померекайте тут с вашею старою приятелькой, а через час, через два, за калиткой будет стоять договоренная мной городовая коляска Дома, в горницах, беседовать по душе тесновато Я ж проболел и давно не выезжал. Так мы с вами, сударь, коль согласно поедем в герберг к Иберкампфу; сыграем на бильярде, разопьем бутылочку и потолкуем обо всем на свободе
Не по рангу мне, господин академик притом же дорога мои финансы
Полно, полно, друг. Давно я, говорю, соблюдал лечебный дигет, ну, и пост; а сегодня вот кстати и жалованье из конференции прислали Поедем; там, государь мой, устерсы фленские, анкерки токайские, бургонское и особый, скажу вам, новоманерный пунш
Дверь распахнулась.
Какой пунш? Кто пунш? вскинув руками, произнесла на пороге полная, седая, но еще румяная и бодрая, в темной душегрее и в такой же кичке, с калитой и ключами у пояса, шестидесятилетняя старуха. Это и была свет-матушка, древний, властный столб, Настасья Филатовна.
Она взглянула на офицера, отступила.
Вася, ой, да стой же что это?.. Василек, голубчик ты мой! вскрикнула и повисла на шее гостя старуха.
Смуглые, обветренные щеки офицера дрогнули. Он горячо припал к Филатовне, с радостными слезами безмолвно обнимавшей нежданного гостя.
Ох, милый, вот так утешил, сказала она, одначе, стой Так и есть, не стыдно ли? Не село, не пало, а уж и за компанство, за пунш Да и вы, ваше высокородие, хоть и хозяин мой Стыдно! Вот я супружнице вашей все отлепортую.
Долг гостеприимства, сударыня, ответил, глядя на офицера, академик.
Гостеприимства! А ты? ласково обратилась к гостю, по уходе хозяина, старуха. Ну-ка, испиватель пуншей, кадет, рассмотрю, каков ты нынче стал.
Бавыкина обвела его свечой.
Сердечный мой, радостный! Едва тебя спознала! Вот она, походная-то доля, как возмужал! Ну, ангел мой Васенька, пойдем же в мою конуру, не своя теперь, чужая
Они прошли в сени, за которыми Бавыкина снимала две комнаты.
Вася! Соколик мой! сказала, припав опять к гостю, старуха. Повидала я тебя, а не чаяла более Не такою ты оставил вдову сударя Анисима Поликарпыча Дуб оголелый ныне я облетели все листочки, ветром ошарпало их, сдуло Не в этакой узкости и тесноте суждено было век доживать. Ах! И где-то, Вася, те счастливые да шумные старые годы?
Вдова Анисима Поликарпычакто не знал общей печальницы и утешницы? самой государыне Елисавете Петровне угодила, бессонные ночи ей грешным рабьим языком коротала. Сильно скучала иной раз ласковая царица, и хаживали ее утешать из предместьев да с базаров бабы-цокотухи, умелые, бедовые на язык. Хаживала и лейб-кампанша Настасья. Сидит, бывало, ее величество в кофте да платочке поверх русых, пудреных волос и спрашивает гостью:
Отчего ты, Филатовна, темна будто становишься?
Старею, матушка, запустила себя, ласковая; прежде пачкалась белилами, брови марала, румянилась Ныне все бросила
Румяниться не надо, говорит царица, а брови марай Ну, сядь же, соври про разбойников или про какие иные дела.
Казни, всевластная, не в мочь; вся душенька во мне трепехчется
Отчего ж она у тебя трепехчется? смеется государыня.
Как иду к тебе, милостивая, будто на исповедь, а вышла, точно у причастия была
И припадет Настасья к постели царицы, ножки, юпочку ее целует, до утра ей тараторит.
В чем счастье, Филатовна?
В силе, матушка государыня, в знатности да в деньгах. По деньгам и молебны служат.
А горе в чем?
Без денег, всемилостивая.
Да ты, нешто, ведьма, жадна?
Жадна, ох, жадна и все, пресветлая, что пожалуешь, возьму Деньгаох! она ведь и попа купит, и Бога обманет
Весело царице.
Вот, было в старые годы начнет Филатовна и говорит про все, что видела и слышала на свете, на долгом веку.
Фавориты ее побаивались, и сам канцлер Бестужев, в праздники, посылал ей подаркимуки, меду, пудовых белуг и осетров. И хоть недолго Филатовна пожила за вдовцом, сержантом лейб-кампании, зато всласть, в полную волю. Анисим Поликарпыч нередко загуливал и буянил, но уважал Настю и тоже побаивался, а по смерти отказал ей дом на Острову у Невы. Падчерицу она пристроила за повара графа Разумовского, но вскоре ее схоронила и осталась круглой сиротой. Зато кто ее не знал? Совет ли дать, навестить ли в горе, похлопотать ли за когоее было дело. Не только светские, духовные ее уважали Церкви Андрея поп взял ее к себе кумой. Дом, хозяйство Филатовны славились в околотке. Сама она стряпала, окна и полы мыла, без очков на старости лет шила бисером, золотом, копала огород и доила коров. И не раз сама государыня Елисавета Петровна лично удостаивала ее заездом к неймалины тарелку откушать, прямо с кустов, либо выпить из холодильни стакан свежего, неснятого молока. И деньги водились у Филатовны. Они-то ее и погубили. Отдавала она их тайком богатеньким господам в рост. Но попутал бес. Одна знакомка дала совет. Погналась Бавыкина за большим барышом, ссудила немалый куш известному гвардейскому моту и всю казну потеряла. Хотела извернуться молчком; поплакала, погоревала и заложила свой участок банкиру Фюреру, но не выдержала срочных платежей, и дом ее со двором были проданы в начале той зимы с молотка.
Таков-то безлистый, оголелый на ветру дуб стоял теперь перед залетным гостем.
Ну, да что тут, садись, соколик, сказала Бавыкина офицеру.
Они сели.
Не те времена, Вася; все ушло, все улетело, как почила наша пресветлая благодетельница Что сберегла добра, рухлядишки, все перевезла сюда Остальноеразобрали люди.
Ничего! Даст бог, поправитесь; вот я приехалподумаем
Поздно, друг сердечный, поправляться да думать. Другим, видно, черед настал. Вот, к грекёне к одной в никанорши зовут, за хозяйством глядеть; приходится внаймы на старости лет Все прахом пошло А я мыслила о тебе, тебе сберегала Ну, да вой, не вой, на то и велика рыба, чтоб мелких-то живьем глотать Поведай лучше о себе.
Офицер вздохнул. Речь не слушалась. Два года разлуки немало унесли молодых ожиданий, веры в счастье, надежд.
В карты, Вася, по-былому, извини, играешь? спросила, взглянув на него, старуха. Да ты не сердись: дело говорю.
Что вы, помилуйте, ответил гость, жалованье какое! А тут, сами знаете, походы, контужен был, до того ли?.. Притом
Офицер хотел еще что-то сказать; слова ускользали с языка. По лицу прошло облако. Глаза смотрели рассеянно, куда-то далеко. У губ обозначилась сердитая, угрюмая складка.
Бавыкина покачала головой.
Ужли и там не забыл? спросила она.
Вот пустяки, охота вам
Да ты, вьюн, не финти; говори, в резонт спрашиваю.