Кто откажется от наследственных прав? Отсюда, по мнению Ивана, стала проистекать излишняя вольность титулованных бояр, мешающая ему утвердиться самодержцем. Это не просто раздражало, а посягало на его исконние «отчинные права». Боярская дума даже с ним осмеливалась не соглашаться и спорить. Иван вынужден был терпеть своеволие наследственных князей, ставших московскими боярами, поскольку ещё оставались великие княжества Рязанское, Тверское, процветал никому не подвластный вольный Новгород. Но обиды то и дело возникали между самими боярами, поскольку счёт между ними стал таким сложным, что в нём легко было запутаться даже человеку искушённому. Установившийся порядок гласил: «Первого брата сын четвёртому дяде в версту», то есть ровня. Это в том случае, если первое место в семье принадлежало большаку, старшему брату. Тогда два последующих местадвум его младшим братьям соответственно возрасту, четвёртоеего старшему сыну. Если у большака был третий брат, он не мог даже за обеденным столом сесть ни выше, ни ниже старшего племянника, а был ему ровня. Как считались в семье за столом, точно так и на службе. Тот же счёт был и между родами. И даже Иван не подозревал, что именно в этомначало будущих великих потрясений.
Печи ещё не топили, и в просторном думском помещении было прохладно. В высокие стрельчатые окна вливался тусклый свет пасмурного осеннего дня.
Бояре сидели в шубах, высоких меховых шапках. Впереди бывшие великие князьяРюриковичи и Гедеминовичи: грузный Ярослав из ярославичей; седой Александр из Костромы, у которого шрам от литовской сабли тянулся через всё морщинистое лицо; смуглый горбоносый Александр Ростовский из Гедеминовичей; русый, голубоглазый крепыш Борис Нижегородский и ещё несколько. За их спинами в ряд расположились удельныечеловек двадцать. За ними теснились бояре, более полутораста, косились на соседей, «тужась над счётом, сипели друг на друга яко змии». Жизнь не стоит на месте. Вот боярину Романову-Захарьину велено возглавить новый Оружейный приказ, нужда в таком приказе приспела, значит, Романов теперь должен сесть выше Тучкова, а тот его не пускает, пихается. И смех, и горе. Только Квашнин, Патрикеев, Ряполовский и несколько других держались спокойно. Эти вперёд не рвались, знали себе и другим цену. А про прочих Холмский в сердцах однажды выразился так:
Телом дородны, а умом не породны!
Скоро об этой присказке знала вся Москва. Хорошо, острослов не назвал поимённокто не породен. Тогда хоть на улицу не показывайсязасмеют, не поглядят, что боярин.
Сбоку от великого князя за низенькими столиками расположились дьяк Василий Мамырёв, изрядный грамотей, и трое подьячих писцов, готовых борзо скрипеть перьями.
Иван сообщил думе о славной победе воеводы Шуйского над «прибеглой ордой» мурзы Айбека. Известие вызвало радостное оживление.
Собрал же я вас, славные соратники, дабы помыслить о наилучшем устройстве России,перешёл к делу князь.Много я сведал о царствах фряжцев, германов, англов, италиков и прочих странах в предвечерних землях. Вот и Холмский по приезду баял, мол, живут там богато, опрятно, волю государей боятся нарушить, законы у себя ввели и с божьей милостью их блюдут. Оттого я в смущении великом пребывал, ибо негоже государю быть в числе худших. Но вскоре понял: оттого у них покой, порядок и богатство, что Русь их избавила и от печенегов, и от хараз, половцев, татар, Росия спиной своей окровавленной те предвечерние страны от беды прикрыла. Через её тело Чингизы, Батый, Тамерланы переступить не смоглиспоткнулись! И теперь Москва мир спасает. Кого Ахмад больше всего опасается? Москву! Кого Ягелло боялся? Росию! Но у Росли силы слабнут, татары ежегод в полон людей берут. Князья наособицу быть наровят, каждый сам себе богатырь. Но ещё мой пращур сказывал: суда божия и хитру уму не минути!
Первое, что мыслю, думцы, надобно власть крепить. Будет она в одних руках и сильнаяникто нас не одолеет. Власть моя от божественного Августа римского, а посему превыше неё ничего нет и быть не должно! На том стою и за это крепко биться буду!
Непокорство далее терпетьвсё равно что Росию в гроб уложить. Божий перст указует: се гряди! Но не с соседей начинать надобно...
Князь помолчал, оглядел насторожившихся бояр, стараясь не встречаться взглядами со своими братьямиЮрием и Андреем Большим, сидевшими в первом ряду. Те нахмурились, переглянулись. Иван обыденно сказал:
Ведомо вам, думцы, что Москва поделена на три отчинных удела между мною и моими братьями. В каждой отчине свой суд, стражи, мытари. И любой из вас знает: оттого разор Москве великий учиняется. Правежа единого нет. Смертоубийцы, лихоимцы, тати, насильники из одной отчины в другую, яко зайцы, бегают, от суда скрываются. С приезжих купцов, бывает, по три пошлины берут. Князья-отчинники свои монеты вводят, одной меры нет ни по пуду, ни по аршину, у всякого своя мера. Смешно, думцы, в аршин Китай-города умещается полтора аршина Оружейной улицы. Нет за городом единого призора. Каждый удел от пожара в одиночку бережётся, улицы застраивают вкось и вкривь. Потому и говорю: не с соседей-князей начинать надобно, а с нас самих.Великий князь повысил голос.Мы пример остальным покажем! С московских князей Руси единой начинаться! Потому повелеваю: в первопрестольной отчины отменить, отныне в ней будет власть однамоя, великокняжеская. И суд один, и стража одна, а тако же и всё остальное!Только сейчас Иван прямо и строго взглянул на своих братьев.
Крупный, ширококостный Андрей, прозванный за дородность Большим, вроде бы остался безучастным. Но вспыльчивый, лёгкий на подъём Юрий, побледнев, в сердцах произнёс:
Что ж, брат, с нами не посоветовался?
Среди бояр стоял невнятный бубнёж. На их глазах совершилось неслыханное: государь отбирал у родных братьев московские отчины. Бояре приподнимались с лавок, чтобы из-за чужих спин взглянуть на братьев Ивана. С возгласом Юрия бубнёж усилился. Многие закуделили свои бороды в глубокой задумчивости, ибо поняли: наступает то, что Джан Батиста Тревизан называл самодержавьем. По выражениям лиц князей Иван видел, что многие недовольны. Советоваться с братьями он не стал, зная, что его решение вызовет бурный протест Юрия, а тот в запальчивости мог сказать самое дерзостное и гадкое. Иван не хотел ссоры и считал, что сможет её избежать, если объявит указ на общем сборе бояр. Юрий быстро ярится, но легко отходит, главноене дать ему впасть в гнев попервоначалу, прилюдно учинить ссору он не решится. Расчёт был точен. Юрий больше ничего не сказал, опустил голову. Молчал и Андрей. Иван облегчённо вздохнул.
Прежде, чем принять столь необычное решение, Иван обсуждал его со своим зятем Холмским, и тот решительно объявил: «Пора! У тебя, княже, под рукой вся рать, казна, дума, тебе о Росли пекчись надобно. Зато теперь никто не укорит в глаза, мол, у меня отбираешь, а своим сродственникам волю даёшь! Пусть привыкают. После этого недолго Твери вольной быти, а Новогороду буйным ходите!»
Говорите, бояре, как о сём деле мыслите,велел Иван.
Первым, как всегда, поднялся главный спорщик боярин Тучков, великий в чреслах и гневливый не в меру. Грузный, распоясавшийся от духоты (надышали-таки бояре), в отпахнувшейся шубе видна атласная ферязь, горлотная шапка едва ли не в аршин сдвинута на мясистый затылок. Багровый боярин пробасил:
Волю, князе, отнять у нас хощешь? Но помни: она нам тож от пращуров дадена! Мы, князе, на твою волю не заримся, не изымай и ты нашу! Не холопи мы и не рабичи!Он оглянулся, ища поддержки. Некоторые из бояр одобрительно загудели.Не воевати бы тебе с нами, а в полюбовии быти! Схоронь сей указ, не божеской он.
Лицо Ивана налилось кровью. Тучков выразил самое главное опасение бояр, за посягательством на отчинные права братьев великого князя он усмотрел опасность и для себя. Но Иван никак не отозвался на речь смутьяна. Многолюден двор у Тучкова, попытаешься пресечь его своеволиеподнимется, уйдёт в Литвукнязю разор. Когда же поднялся мелковотчинный боярин Иван Никитич Берсень, тоже много досадивший князю своей враждебной прямотой, пожелав высказаться, и по его лицу было понятноо чём, Иван не дал ему и слова сказать, грубо, презрительно бросив: