А потом сюда пришла первая баржа. На берег сошло мужиков десять или девять; походили, осмотрели местность; возвратились на баржу и категорически отказались выгружаться. Орут, ****ь, мол, одни болота и пригодной земли тут нет. Народец на барже и зароптал! Нас из начальствующего состава всего трое: со мной боец безусый с винтарем да землеустроитель из района. Супротив нас, понимаешь, человек пятьдесят здоровых мужиков, да их отцы, да сваты, тоже, я тебе доложу, еще те старички бородатые, сытое и здоровое кулачье одним словом! Я повторил команду выгружаться, они ни с места. Дали гудки, тоже не помогает. Пошел на баржу, спрашиваю: «В чем дело, почему не выгружаетесь?» Орут, суки: «Нам все равно, чем от голода мучиться, лучше сразу умереть. Нас привезли сюда на медленную смерть, проедим то, что есть с собою, и подохнем, как мухи. Так лучше потопите всех сразу. Мы заодно и вас потащим с собою, будем подыхать, так вместе».
Малышкин, повернувшись к кровати, достал из-под матраса бутылку водки и начал разливать по стаканам:
Чего оставалось делать? Понял тогда я, что люди говорят совсем серьезно, нужен какой-либо выход. Пробовал пригрозить тем, что повезу назад в комендатуру, а это их только обрадовало. Тогда я предложил разбить их по группам и расселить на разных участках по десять семей. Дал распоряжение выделить двенадцать старших и чтобы они пришли на буксир со списками своего «десятка». Капитана предупредил, чтобы по моему сигналу быстро отцеплял баржу, выходил на середину реки и стал на якорь.
Степан выпил и начал шарить по столу в поисках кисета. Вошла Мария, настежь распахнув дверь в сени:
Надымили, хоть топор вешай. Ты что, у нас теперь жить будешь, гражданин начальник? Увернувшись от руки супруга, который хотел хлопнуть по выпяченной заднице, вышла в сени, гремя ведрами.
Вот стерва! А ты, правда, того, жениться на ней хотел? Едва удержавшись на табурете, спросил пьяный Малышкин.
Хотел да перехотел, валяй дальше и не усни тут, а то точно на сеновал позову твою благоверную! Усков махнул стакан браги и начал обгладывать селедку.
В воспаленном мозгу Степана вставали одна за другой картинки того самого дня, который он считал последним в своей жизни, потому и не слышал непозволительной дерзости Ускова. В другой раз он бы без промедления всадил ему нож в шею за такие слова о жене. После доктора, которого он задавил собственными руками, смертного греха для внука попа, воспитанного в церковном послушании, больше не существовало.
Так вот! Через полчаса эти двенадцать перелезли на буксир. Принял их в носовом кубрике, так, кажется, называется у речников. Караульный незаметно встал снаружи в дверях, а я начал переписывать фамилии «делегатов». В это время тронулся буксир. «Парламентарии» вздрогнули, бросились к иллюминаторам и видят, что баржа отцеплена. Они оторопели, я за наган и по трапу к железной двери, открываю, а там уже затвор винтовки щелкает и картина маслом. Буксир развернулся и посреди реки становится на якорь. Ну, я мужикам внемлю, известное дело: «Довольно нервы трепать представителям законной власти. Пусть баржа остается с вашими бабами да стариками с малыми детками, а мы в комендатуру, там оформим на вас материалы за неповиновение власти, за срыв перевозки спецпереселенцев. Дело отправим в Томск, и будет судить вас уже пролетарский суд под высшую меру!» Сразу трое упали на колени и стали просить не губить их ради детей, все как один стали просить разрешения разгрузиться. Я дал полтора часа на разгрузку, трех оставил на буксире заложниками, а других переправил на лодках организовывать разгрузку баржи.
Ясно! Молодец, как у вас там, товарищ Малышкин? Усков похлопал хозяина по плечу. Все это и без тебя знаю, раз пять эту историю от нашего брата слышал. Только ты мне не товарищ и завтра все по форме, как полагается, дела-то передай в конторе, и не забудь список своих людей-доносчиков, которых ты прикормил с партийных харчей.
А вот тебе! Малышкин поднялся, выкинув вперед кукиш. Я еще в органах, приказ не пришел об увольнении, а может, и в тайге затеряется по дороге, вот тогда я с тобой про товарищей и погутарю!
Хлестким ударом Григорий сбил хозяина с ног и вышел в сени, где обхватил испуганное лицо Марии руками и страстно поцеловал чуть приоткрытые губы, пахнувшие черемухой.
Глава 4
Погожее теплое утро радовало. Свежо после ночного дождя; в воздухе витали запахи полевых цветов; наливался дикий ранет и жужжали пчелы. Тимофей умело ворошил скошенную траву, поворачивая ровный слой шуршащей зелени клевера и люцерны на другую сторону.
«Через день уже можно будет и грести, ежели Господь даст».
Парень перекрестился и задрал голову к небу, сощурившись под яркими лучами солнца.
Иди, перекурим! Окликнул его крепкий старик в лаптях, одетый в холщовую рубаху поверх суконных штанов в разноцветных лоскутах заплат. Усевшись на крыльцо рубленного в лапу небольшого дома большой колхозной пасеки, мужики задымили самосадом.
Так это я насчет ружья, дед с хитрым прищуром посмотрел на скуластое, худое лицо рядом сидящего парня. Даю пятерку и мед!
Нет, Кузьмич, оружие ноне запрещено, соответственно незаконно его хранение, давай треху сверху, чтобы я помалкивал!
А не боишься, что я доложу новому коменданту о том, что ружье спер Тимоха, который за это преступление решил за государственный счет прокатиться в Нарым?
Да не сделаешь ты этого, а знаешь, почему?
Ну? По треску табака Тимофей понял, что дед затянулся крепко.
Тятя говорил, что ты беглый колчаковский офицер, у него фото есть!
Платон Кузьмич медленно поднялся с крыльца, молча вошел в избу, оставив гостя, закрутившего соломенной, нечесаной башкой, в полном недоумении: «Чего это меня понесло! Старик, видать, добрый, веселый! А вот, как пальнет из офицерского нагана прямо из окна, и отыгрался на балалайке любимец девок, Тимофей Кольцов!» От страха выступил пот, и ноги сделались свинцовыми.
Тимоха, блин! На кой грабли поверх зубьями в траве бросил?! На поляне стоял комендант, почесывая ушибленное плечо. Кузьмич где?!
Парень вскочил, обрадовался неизвестно чему, замахал руками в сторону дома. В проеме двери показался бородатый силуэт старика:
Проходите, коли с миром, гражданин начальник!
А это уж тебе виднее будет, Платон Кузьмич, войной или миром к вам пожаловал, ежели, конечно, про ружье мне поведаешь, которое тебе этот обалдуй притаранил.
Усков направился к крыльцу, врезав Тимохе подзатыльник.
Кольцов, как сознательный гражданин, вот решил с сеном помочь, заметьте колхозным, добровольно, так сказать, но никакого ружья не видел, об чем речь?!
Старик с достоинством погладил бороду, но протянутую комендантом руку пожал.
Тимоха, ты чего светишься, как надраенный на Пасху самовар?! Мигом тащи ружьё, коммерсант хренов! Зная повадки парня поторговаться, Усков поднялся в дом. А мы с Кузьмичем потолкуем!
В избе было прохладно. Григорий сел за дощатый стол и огляделся. Здесь тоже нищета, хотя вроде бы дед и при колхозной пасеке. Значит, не вор, и держится с достоинством. Старик принес глиняный горшок медовухи и чашку малины:
Чем богаты, как говорится! Угощайтесь, гражданин начальник!
Ну, что ты заладил! Начальник, да начальник, такой же мужик как ты!
Комендант снял форменную фуражку и, бросив взгляд на икону святой Богородицы в углу избушки, перекрестил лоб. Пасечник аккуратно разлил медовуху в стаканы.
Вся власть от Бога, Григорий! Платон Кузьмич поднял стакан и, приподняв локоть до уровня плеча, выпил.
Гость с недоумением посмотрел на демонстративный жест, который ему показался знакомым, но промолчал и поднял стакан:
За советскую власть без коммунистов!
Теперь, в свою очередь, хозяин дома внимательно посмотрел на собеседника и кинул пару ягодок в рот, заросший курчавой с проседью бородой. И тут в голове Ускова отчетливо всплыла картина Они с братом-погодком прячутся на печи в алтайской избе и подглядывают из-за занавески. Мать прислуживает гостям за столом. Все деревенские: соседи, простые женщины и их мужья. Выделяется среди них один, гладко выбритый, с пробором на подстриженной голове, говорит заумно, по-городскому и пьет самогонку по-другому, вскинув локоть до уровня плеча. Пацаны не знают, кто он, про себя прозвав барином, побаиваются. Но, когда он из кармана галифе достал банку леденцов и велел матери отдать гостинец на печку, перестали бояться. Гриня прямо так и спросил, просунув голову между занавесками: «Благодарствуем, конечно, а вы, господин хороший, кто нам будете?» На что захмелевший отец гаркнул: «Ишь, ****ь, забаловался! С разговором к старшим лезет, а ну?!» На что «барин» поднялся из-за стола, потрепал мальчугана по лысой головенке и с улыбкой сказал: «Смелый ты, малец, это хорошо, такие скоро будут нужны России! Кушайте на здоровье конфетки, племяши!»