«Неладно скроен, да крепко сшит», вот что можно сказать про всю его могучую, коренастую, приземистую фигуру, напоминавшую скорее звериную, чем человеческую крепость и мощь. Не из мяса и костей, а словно из стали, кажется, отлиты его упругие изящные члены, его широкая, аршин в плечах, могучая грудь; какой-то нечеловеческой мощью дышат мышцы его рук и слегка искривленной в берце ноги; что-то звериное видится и в его лице, еще не озаренном человеческим разумением. Только в темных, глубоких очах его светится тот чудный огонек, высшее проявление мысли которого не увидишь у животного
Если всмотримся внимательнее в физиономию этого лесного человека, то нас поразит его полуживотный, малоразвитый, пологий лоб с выступающими теменными буграми, лоб, которого величину еще более уменьшают космы жестких волос, спускающихся чуть не до сильно выступающей надбровной дуги. Довольно широкие, развитые скулы придавали особенную неподвижность его суровому лицу, могучие челюсти которого, с сильными, плотно вколоченными и сравнительно большими зубамиобличали также дикаря полуживотной натуры; этот могучий жевательный аппарат, видно, был приспособлен раздирать и рвать пищу зубами, не нуждаясь в помощи ножей. Почти четырехугольную угловатую физиономию мало освещали глубокие, запавшие в небольшие орбиты темные глаза, затемненные сверху густыми, выдающимися, чуть не сходящимися на переносье бровями; от неглубокого переносья под большим углом отходил крепкий, прямой, слегка изогнутый на спинке нос с резко вырезанными большими ноздрями и немного обрубленной вершиной. Довольно мясистые, слегка отвороченные губы прикрывали большой, не особенно изящный разрез рта, причем верхняя губа, значительно вытянутая вперед, придавала при рассматривании сбоку, вместе со всем выступающим сильно вперед профилем, дикое, почти животное выражение физиономии, обрамленной космами длинных, жестких волос, к которым никогда не прикасался гребень; космы эти падали на лоб, прикрывали и щеки, и выдававшийся сильно назад затылок, и часть широких неуклюжих плеч, и большие, неизящно завитые уши.
Скелет первобытного человека.
Это лицо, дышавшее дикой силой, жизнью, энергией, но не умом, было так неподвижно, как у статуи; порой только играли мышцы ноздрей, слегка приподнимавшихся, как у дикого зверя, чующего врага, да пробегала мышечная волна по щекам лесного человека, а его могучие челюсти совершали движение, подобное сильному нервному подергиванию вбок; всего неподвижнее были глаза, устремленные вдаль: они словно застыли в этом созерцательном положении
Дикие, почти сырые, необделанные шкуры покрывали плечи и туловище дикаря и спускались почти до колен, обнажая саблевидно искривленные голени и широкую ступню, на которой виднелись какие-то кусочки кожи, привязанные не то жилами зверя, не то лыковыми мочалинами.
Скелеты доисторического человека, найденные в пещере.
Сквозь грубую одежду лесного человека просвечивало грязновато-бронзово-белого цвета тело, мало знакомое с омовениями, покрытое густой черной растительностью, особенно обильной на полуобнаженных ногах и груди, где она шла густым волосистым крестом, не будучи прикрыта даже кусочком кожи и деревянными амулетами дикаря, висевшими на веревке, свитой из звериных жил. Огромная суковатая дубина, которой не поднять было бы современному человеку, красовалась в правой руке дикаря, служа ему опорой, тогда как левая держала какое-то странное оружие, сработанное из камня и дерева. Судя по массе кремня, заменявшего здесь топорище, это оружие могло быть ужасным в руках человека, могущего владеть им так же легко, как палицей
III
Все сильнее расходилась буря, все сильнее задувал свирепый северяк, свистя между обгорелыми остатками девственного леса, громче и гулче грохотали громы на потемневших небесах, и крупные капли дождя уже сменились целыми струями воды, а человек, облаченный в медвежьи шкуры, покрытый космами жестких волос, все стоял и смотрел, не спуская глаз с заполненного дымом горизонта, над которым еще высились багровые столбы с огненными языками, порой прорывавшимися сквозь грязно-серую пелену, закутавшую весь кругозор по направлению далеко ушедшего лесного пожара. Наконец, словно удовлетворенный зрелищем, он приложил ладонь правой рукой ко рту, и из уст его вырвался призывный звук, который нельзя выразить звуками членораздельной речи. В ответ на это из чащи зарослей, еще остававшейся вроде островка на речном берегу, послышался такой же вторивший отклик, но целой октавой выше, и тембр которого напоминал голос женщины. Вслед за тем из заросли молодых дубков вышла другая человеческая фигура, тоже окутанная шкурами, на руках которой лежало завернутое в кусок кожи третье человеческое существо, крепко прильнувшее к полной, млекообильной груди матери и спавшее, несмотря на холодные капли дождя, падавшие на полуобнаженное тело дитяти.
Головой ниже своего мужа, молодая дикарка была воплощением той же грубой человеческой натуры, которая свидетельствует только о физической мощи, крепости и здоровье, той же переходной формой человеческого типа, когда еще этот последний недалеко ушел от животного, когда растительные процессы и физическая жизнь берут в нем перевес над жизнью интеллектуальной. Могуче сложенное тело молодой женщины не уступало в крепости телу ее мужа; мышцы руки и ноги ее были так же хорошо развиты, но силу и эластичность их прикрыла и округлила жировая клетчатка, придававшая женственные формы и торсу, и плечу, и бедрам женщины-дикарки.
Первобытная женщина собирает ягоды и корни.
Небрежно наброшенная на ее тело шкура не скрывала скромной складкой ни упругой, молодой, сравнительно огромной и отвислой груди, ни обнаженной икры, которой худоба как-то не ладилась с хорошо развитым плечом, ни уплощенного бедра, не могущего похвалиться, однако, соблазнительно округленной формой. На широко уплощенной, с низким подъемом ступне не было даже куска кожи, покрывавшего ногу мужчины. Целая копна длинных жестких волос ниспадала беспорядочно и на лоб, и на уши, и на обнаженные плечи женщины, оттеняя ее матово-белую, с легким коричневато-красным оттенком загара, кожу лица, горевшего румянцем на щеках; сквозь легкие складки звериной шкуры везде виднелось здоровое, сочное тело беловато-коричневого цвета. Такова была онадочь леса, жена первобытного поселенца страны великих озер.
И он, и она, и оновсе вместе представляли ту единицу человеческого обществакровную семью, от которой позже произошли все человеческие сообщества. У них не было ни отеческого дома, ни родительского очага, ни знакомых и родных, ничего, словом, что более или менее искусственно создано и поддерживает семью; их связывало между собой одно кровное родство, одна роковая необходимость
При виде жены и ребенка на лице дикаря появилось нечто похожее на слабую улыбку: оттянулись слегка углы рта, еле заметная складка легла по обеим щекам, и в темных, суровых очах промелькнуло нечто радостное, светлое, чего не уловить на физиономии зверя. Два-три односложных слова, скореенечленораздельных звука, вырвались у него в привет сыну и жене, и могучая рука бросила тяжелую дубину, чтобы протянуть объятия улыбающемуся крошке, еще недавно пришедшему в мир. Светлое, понятное и современному человеку, выражение тихого счастья пробежало тогда по лицу матери, и она передала свое дитя мужу и отцу, который, приняв дорогое сокровище, понес его с собой в кусты, видимо, торопясь спрятать его от злившейся непогоды. Жена взяла палицу своего мужа и пошла вслед за ним в заросли ивняка и дубков.
Там, под сенью могучего, многолистного дуба, было обиталище лесного человекапрообраз людского жилья, еще напоминавшего скорее берлогу зверя, чем жилище человека. Неглубокая яма, обязанная своим происхождением порыву бури, вырвавшей с корнем столетний луб, была основанием этого человеческого жилья. Вместо стены служила ему масса корней и земли из-под вырванного дерева, а вместо полаглубоко взрытая земля, на которой были выведены бока и крыша из кучи валежника и хвороста, прикрепленного лыком к стволам молодых дубков, послуживших стропилами и основой. Немного поработал над этим жильем человек, но и это немногое было достаточно для него, еще не имевшего понятия ни о чем лучшем. Его мозг был еще слишком слаб, чтобы представить и измыслить лучшее, когда вся жизнь выражалась в вечной борьбе за существование.