Тот, кто повидал мир, знает, что в разных странах пьют по-разному, заявлял Менсур. Сам он в молодости работал судомехаником, поэтому поездил немало. В демократических странах мужик, напившись, начинает причитать: «Ах, во что превратилась моя обожаемая цыпочка!» А там, где никакой демократии и в помине нет, он заводит другую песню: «Ах, во что превратилась моя обожаемая страна!»
Вскоре разговоры иссякали, и они начинали петьсначала жизнерадостные балканские мелодии, потом революционные причерноморские песни, а под конец неизменно наставал черед грустных анатолийских баллад о несчастной любви и разбитом сердце. Турецкие, курдские, греческие, армянские напевы смешивались в воздухе, словно клубы дыма.
Сидя в уголке, Пери наблюдала за ними, и на сердце ее ложилась тяжесть. Она не могла понять, в чем причина отцовской грусти и недовольства жизнью. Ей казалось, грусть прилипла к нему намертво, как прилипает смола к подошве ботинка. Как помочь ему воспрянуть духом, она не знала, но все же не оставляла попыток это сделать. Ведь она была, как утверждали все домашние, истинной дочерью своего отца.
С портрета, висевшего на стене в резной рамке, на них глядел Мустафа Кемаль Ататюркотец всех турок. В его холодных голубых глазах сверкали золотистые искорки. Портреты национального героя висели по всему дому: в кухне Ататюрк в военной форме, в гостинойАтатюрк в рединготе, в спальне хозяинаАтатюрк в пальто и меховой шапке, в холлеАтатюрк в развевающемся плаще и шелковых перчатках. В дни национальных праздников Менсур выставлял в окне национальный флаг с изображением великого человека, чтобы его видели все прохожие.
Помни: если бы не он, мы жили бы, как в Иране, часто говорил Менсур дочери. Я бы отрастил круглую бороду и зарабатывал на жизнь тайной торговлей самогоном. За это меня бы высекли на площади. А тебе, душа моя, с детства пришлось бы прятать свое хорошенькое личико под чадрой.
Друзья Менсурашкольные учителя, банковские клерки, инженерытоже были убежденными сторонниками Ататюрка и его принципов. Они читали вслух, а иногда, охваченные приступом вдохновения, даже сочиняли патриотические поэмы, столь похожие одна на другую и по форме, и по содержанию, что казались эхом, без конца повторяющим один и тот же мощный клич. И все же Пери нравилось наблюдать за ними, слушать их пение и дружелюбные разговоры. Смысл этих разговоров ускользал от нее, но переливы их голосов, то затихающие, то вновь набирающие силукак правило, это происходило в момент, когда стаканы в очередной раз наполнялись до краев, завораживали ее. Мужчины не возражали против ее присутствия. Интерес, который девочка проявляла к их разговорам, воодушевлял их и позволял надеяться, что они найдут понимание у подрастающего поколения. Поэтому Пери оставалась в гостиной, потягивая апельсиновый сок из любимой кружки отца, украшенной подписью национального лидера и его изречением: «Цивилизованный мир ушел от нас далеко вперед, и мы должны его догнать. Другого выбора у нас нет».
Пери любила эту фарфоровую кружку, гладкие бока которой было так приятно сжимать в ладонях. Всякий раз, допив сок, она испытывала легкое сожаление, словно только что упустила шанс догнать цивилизованный мир.
Долго сидеть и слушать ей почти никогда не удавалось. Обычно она носилась туда-сюда, вытряхивая пепельницы, наполняя ведерки для льда, поджаривая тосты, поручения всегда находились, тем более что мать в такие вечера почти всегда отсутствовала.
Едва закончив накрывать на стол, как обычно, с приглушенными вздохами, Сельма удалялась в свою спальню и не выходила оттуда до утра. Иногда она не появлялась до обеда, а то и до вечера. Слова «депрессия» в их доме слыхом не слыхивали, и мать объясняла свое отсутствие тем, что у нее разболелась голова. Она часто мучилась от сильной головной боли, которая доводила ее до полного изнеможения, вынуждая весь день лежать в постели с полузакрытыми глазами. Сельма утверждала, что телесные немощи очищают и возвышают дух. Ее собственный дух очистился до такой степени, что она везде видела дурные предзнаменования. Голубь, усевшийся на карниз у ее окна, перегоревшая лампочка, чайный лист, плавающий в чашке, все это служило для нее источником тревог и опасений. Запершись в своей комнате, она лежала без движения и досадовала на каждый долетавший до нее звук. Полежать в тишине ей не удавалось никогда, так как стены в доме были тонкими, словно раскатанное тесто. Стена, которую воздвигли между собой Менсур и Сельма, была куда толще и плотнее и с каждым годом становилась все выше.
Не так давно Сельма вступила в религиозный кружок, который возглавлял один проповедник, известный своим красноречием и непреклонностью взглядов. Его прозвали Узумбаз-эфенди за непримиримость к ереси и идолопоклонству, которые он был готов давить в любых их проявлениях, как давят виноград ногами, когда делают вино. Его ничуть не тревожило, что такое прозвище напоминает о приготовлении винагрехе не менее тяжком, чем пьянство. Ни сочный виноград, ни вино не интересовали его ни в малейшей степениему нравилось именно давить.
Под влиянием своего учителя Сельма очень сильно изменилась. Она не только отказывалась обмениваться рукопожатиями с представителями противоположного пола, но и не садилась в автобусе на сиденье, где до нее сидел мужчина, даже если он вставал и уступал ей место. В отличие от многих своих подруг, она не носила никаб, но полностью покрывала голову платком. Она стала крайне неодобрительно относиться к поп-музыке, не сомневаясь в ее разлагающем воздействии, полностью очистила дом от конфет и всякого рода снеков, отказалась от мороженого, шоколада, картофельных чипсов, даже если все эти продукты были снабжены ярлыком «халяль», с тех пор как Узумбаз-эфенди объяснил ей, что они могут содержать желатин, а желатин, в свою очередь, может содержать коллаген, для приготовления которого используется свиной жир. Она так боялась соприкоснуться с чем-нибудь, имеющим отношение к свиньям, что вместо шампуня использовала оливковое мыло, а вместо зубной пастыпалочку мисвака. Свечи она тоже изгнала из своего дома, заменив их кусочками сливочного масла с фитилем внутри. Подозревая, что при производстве импортной обуви применяют клей, сделанный из свиных костей, она перестала ее носить и всем своим знакомым настоятельно рекомендовала последовать ее примеру. В сандалиях скорее убережешься от греха, говорила она. В детстве Пери, следуя напутствиям матери, ходила в школу в сандалиях из верблюжьей кожи и в носках из козьей шерсти, что, разумеется, делало ее объектом насмешек одноклассников.
Вместе со своими единомышленниками Сельма ездила на все пляжи Стамбула и его окрестностей, где пыталась убедить женщин, загорающих в открытых купальниках, что они безвозвратно губят свои души. «Помните, что телам, которые вы так бесстыдно выставляете на всеобщее обозрение, предстоит вечно гореть в адском пламени!» возвещала она. Участники кружка раздавали всем и каждому листовки, написанные с грубыми ошибками, без запятых, зато с множеством восклицательных знаков, о том, что дочери Евы, демонстрирующие нагую плоть в публичных местах, навлекут на себя гнев Аллаха. По вечерам, когда пляжи пустели, ветер носил по берегу разорванные и измятые листовки, смешивая с песком слова «разврат», «кощунство», «вечное проклятие», похожие на высохшие водоросли.
Сельма, и раньше отличавшаяся живым нравом, на новом жизненном этапе стала еще более разговорчивой и общительной. Главную свою миссию она видела в том, чтобы привести окружающих, и прежде всего мужа, на путь спасения. Но Менсур вовсе не собирался менять свою жизнь и уж тем более не хотел, чтобы им руководили. В результате семья Налбантоглу разделилась на две зоны влияния, которые можно было назвать «Дар аль-ислам» и «Дар аль-харб» зону повиновения и зону войны.
Религия ворвалась в их жизнь неожиданно, как метеор, и расколола семью на два враждующих лагеря. Младший сын, глубоко набожный приверженец крайне националистических взглядов, принял сторону матери; старший, Умут, поначалу пытался погасить конфликт и сохранить нейтралитет, хотя его слова и поступки свидетельствовали о том, что он склоняется влево. Кончилось все тем, что он объявил себя убежденным марксистом.