И, тронута его мольбой,
Сама себе чуть-чуть кивнула,
Завороженная собой.
Все сгинуло вокруг нежданно,
Лишь все цветы моей весны
Остались целы, как ни странно,
И в мой веночек вплетены.
Нет больше скучной Альгамбры,
Она во мне, а я одна,
Я запах ладана и амбры,
С Гасулом я разлучена».
Слова малютки отзвучали,
И пилигрим едва дышал,
Цветник причудливый в печали
Слезами странник орошал.
Промолвил он: «В твоем сиянье
Я тихо плакал до сих пор,
Чтобы в сердечном обаянье
Утешить радугою взор.
О, принеси мне лист масличный,
Голубка мирная, спеши!
Вокруг простерся мир безличный,
Нигде не встретишь ни души».
Малютка так бы и бежала,
Но задал странник ей вопрос:
«Неужто ты боишься жала,
Которым ранит кровосос?»
В ответ промолвила девчушка:
«Мне страшен разве что паук!»
А пилигрим сказал ей: «Мушка!
Плясунью выдает испуг».
Малютка возразила строго:
«Господь не причиняет зла!
Вся эта нечисть не от Бога,
Угодна Богу лишь пчела.
Пожалуй, змей терпеть согласна
Я в тихой комнате моей,
Но пауков боюсь ужасно
Паук страшнее всяких змей.
Пускай, летая до упаду,
Жук майский в сумерках жужжит,
Он зеленеющему саду,
Самой весне принадлежит.
Пусть блохи скачут, можно даже
К ним присмотреться, их ловить
Клопы назойливые гаже
Клопов приходится давить.
И я, проведав деток бедных,
Постыдный выдаю секрет:
От насекомых этих вредных
Богатым тоже спасу нет».
А пилигрим спросил: «Как можно,
В Альгамбре дивной затворясь,
Увидеть мир, где все ничтожно,
Болото, где разврат и грязь?»
Она сказала: «Я в смятенье
Мечтала рай нарисовать,
Без человека в запустенье
И солнцу там несдобровать.
Картины я не написала,
Недостает мне мастерства,
Сердца бы песней потрясала,
Но где же, где найти слова?
Оцепенело все живое,
На птиц напал великий мор
Вздыхает эхо гробовое,
В крови язвительный раздор.
Свой звездный лик, смертельно бледный,
Сокрыло небо в тусклой мгле
Передо мною ангел бедный
Лежит в оковах на земле».
Ответил странник: «Не взовьешься,
Сиянием окрылена,
Ты, бедный ангел, к свету рвешься,
Но солнцем ты ослеплена.
Твое призваньесветиться,
Пускай ты ввергнута во тьму,
Святого образа частица,
Дай к сердцу я тебя прижму!».
К нему прильнув, она страдала,
Ему позволив сострадать,
Грядущего не разгадала,
Хоть не могла его не ждать.
Так, возносясь над быстротечным,
Друг с другом чувствуя тепло,
Они уже дышали вечным,
И время к вечности пришло.
Спросил паломник в изумленье:
«Сердечко ли твое стучит?
Откуда это просветленье?
Что там сияет, что звучит?»
Малютка кротко в даль всмотрелась,
Вперяя взор в ночной простор,
И вся, как небо, разгорелась,
Где пламенеет звездный хор.
Она сказала: «Что творится?
Сердечку не забиться так
И волосам не заискриться,
То раздается мерный шаг».
Сиянью не было предела,
Вел путник под уздцы осла,
Та, что на ослике сидела,
Чиста, как лилия, была.
Увидев ангела в оковах,
Она покинула седло.
Явив отрадный мир в покровах,
Надежду слово принесло!
«Твои лишения суровы,
Но ты стремишься только в рай;
Разрушит Бог твои оковы,
Ты в рай вернешься, так и знай!
Не избегай моих объятий,
Послушай, бедное дитя,
Любовь становится дитятей,
Во мне тебя же обретя.
Свою дорогу твердо зная,
Отправься в дальние края,
За мой подол держись, родная,
Я тоже матушка твоя.
Баюкать в яслях будешь братца!
Развяжет он тебе крыла,
Чтобы до райских кущ добраться
Освобожденная могла.
Там нет зловредной паутины,
Чарующей Альгамбры нет,
Но там увидишь ты картины
Получше тех, что выбрал дед».
В ответ малютка: «Я повсюду,
У всех ворот, у всех дверей
За твой подол держаться буду,
Садись на ослика скорей!».
Спросила дева: «А скиталец,
Который там в грязи лежит?»
Малютка вспыхнула: «Страдалец!
Он сам за мною побежит!»
Услышал странник это слово,
Приободрился, встал затем
В преддверье Рождества святого
Он держит путь на Вифлеем.
Марией прозывалась дева,
Иосиф ночью вел осла,
И до пастушеского хлева
Дорога гладко пролегла.
Теперь скажу без промедленья,
Чей путь мы вскоре повторим:
Малютказнаменье томленья,
Воображеньепилигрим.
Старый Тассо прищурил белесые глаза на кресло, в котором обычно располагалась королевна Кримхильда. Юной красавицы сегодня на трапезе не было.
Из-за разноцветного готического окна замка раздавалось птичье пение:
Как золотая
Тень на жнивье
Жизнь отлетает
В небытие.
Есть ли уловки
Годы сдержать?
Без остановки
Им пролетать.
Радость лишь может
Время спасти,
Радостный множит
К счастью пути.
Как же он славен
И умудрен!
Час его равен
Бездне времен!
Пьет он лобзанья
Словно вино,
В светлом сиянье
Сладко оно!
КРИМХИЛЬДА
Пробудилась Королевна Кримхильда с тоскливым чувством непоправимости: всего лишь ощущение, как и в тот миг, когда она засыпала, но только внезапное и острое. И, ощущая чье-то присутствие подле своей постели, она ощутила одновременно, что этим присутствием все бесповоротно расстраивалось. Ощущение нахлынуло новой, второй волной, и с нею она переступила порог сознания, зная теперь, что надо ей было бы, лишь рассветет, поспешить к берегу моря, чтобы осознать свой сон. И Кримхильда снова попыталась ускользнуть в спасительную дрему, к своему ангелу, даже надеясь, что, возможно, этот чужой, неотрывный взгляд, который она продолжала чувствовать на себе, вдруг окажется взглядом отлетевшего ангела.
Господи, помилуй! прошептала королевна.
И затем она спросила из глубины своего сна:
Тымой рыцарь?
Ответ был невнятен, и голос незнаком.
Что-то вздохнуло в ней.
Ты не мой рыцарь Уходи
Госпожа, голос звучал робко, почти просительно. Госпожа, вас уже ждут ваша матушка, братья, гости, пожалуйте трапезничать.
Кто? словно не расслышав сказанного, спросила Кримхильда. Кто здесь?
Солнечный свет резал глаза. Вторгаясь с южной стороны и наискось врезаясь в сводчатый потолок, острые стрелы солнца наполняли комнату теплом и светом утра. Под лучами заиграл пол, выложенный поблескивающими мозаичными плитками, засверкал тщательно начищенный канделябр со свечами и цветами, поток света охватил и дальний угол, где стоял стул и два небольших кресла.
Кто со мной? прошептала Кримхильда и, наконец, будто очнувшись, разглядела лицо своей служанки. На коленях у той лежал свиток, из которого она читала королевне ночью.
Будто дождавшись какого-то знака, служанка начала:
«Двое ворот открыты для снов: однироговые,
В них вылетают легко правдивые только виденья,
Белые створы других изукрашены костью
слоновой
Маны, однако, из них только лживые сны
высылают,
К ним, беседуя, вез Анхиз сивиллу с Энсем,
Костью слоновой блестя, распахнулись ворота
пред ними,
К спутникам кратким путем к судам
Эней возвратился,
Тотчас вдоль берега он поплыл в Кайетскую
гавань.
С носа летят якоря, корма у берега встала» Королевна знала все это назубок. Она слушала, чтобы еще раз услышать знакомое, как слушают одну и ту же музыку. Такое отношение к книгам было вполне понятно, ибо в подавляющем большинстве фабула их ничего не значила для Кримхильды, а лишь красота слова и изысканность оборотов речи трогали ее.
Девушка читала превосходно: плавно, правильно, внешне непритязательно, со сдержанным драматизмом и столь естественно владея словами, что самые трудные книжные места приобретали в ее устах легкость импровизации и разговорную удобопроизносимость. Ее чтение проникало в сердце Кримхильды и отзывалось легким птичьим трепетом. Часто королевна так и засыпала, убаюканная этим ломким, но приятным голосом, который говорил так легко и умно. Но часто бывало и так, что она вмешивалась в чтение, поправляла выговор служанки, обращая и свое, и ее внимание на художественные достоинства необычной риторической прикрасы.