Что? не поняла она.
Надо сменить Сталина, пожелтел.
Тсс! приложив палец к губам, мать оглянулась в испуге. Нюра и Мишук крепко спали. Где теперь возьмёшь? Потом. Ты только не говори им, ладно?
Вот так она и раньше: вскидывалась почему-то настороженно, если кто из детей произносил имя вождя, и останавливала строго, строже, чем когда задевали Бога:
Нельзя!
Была какая-то тайна, которую взрослые хранили от детей: на людях почему-то имя Сталина они произносили часто и с радостьюво всех торжественных случаях, а дома говорить что-либо о нём не дозволяли.
Есть будешь? мать от усталости с трудом выговаривала слова.
Пить. Молочка бы
Мать помогла ему сесть. У Серёжки от движения всё закружилось перед глазами, затуманилось, но вскоре прояснилось и стало на место. Она взяла со стола стакан:
Кипячёное.
Вкусно, он осилил полстакана, и его потянуло к подушке, парного бы испить.
Нету парного, мать с трудом отвела взгляд от оставшегося молока, корова уже не доится. Это тебе Шурка принесла.
Она вернула стакан на место.
Серёжка пошевелил мозгами:
Сколько же я болел?
Я знаю? она разговаривала, уже не открывая глаз. Долго.
Ты ложись, сказал Серёжка.
Она покорно, словно бы только и ждала этих слов, побрела к топчану и, не раздеваясь, как куль, повалилась на него.
Отец, может быть, письмо прислал, а Серёжка не спросил у матери и досадовал на себя, пока тоже не уснул.
Ничего не прислал, сказала сестра Серёжке утром. А мамка-то не встаёт.
Мать проспала утреннюю дойку, не поднялась к обеденной и ни на какие попытки Нюрки разбудить её не реагировала. Тогда Нюрка решила подоить коров сама.
Вы поживите тут без меня, сказала она братьям, я пойду. Мишутка подаст, если чего понадобится.
Она уже оделась, но тут пришёл председатель.
Так, сказал он вместо приветствия, полный лазарет. Ты, значит, заместо матери пойдёшь?
Ага. Я умею, дядя Назар.
Знамо дело, председатель сел на табурет, поставил меж ног длинную палку, которой он пользовался, как посохом; когда Серёжка уезжал на лесозаготовки, Назар Евсеевич в подпорках не нуждался. Выручай, Аннушка, больше некому. Я сказал бабам, чтобы взяли по две-три из вашей группы, но остальные, значит, твои.
Нюрка ничего не ответила, ждала, что ещё скажет председатель. Он молчал, словно забыл, где он находится, и думал лишь о том, как лучше прожить минуту покоя, столь неожиданно выпавшую ему. На впалом лице его, поросшем седой щетиной, застыло выражение заботы, которую не избыть вечно, даже тогда, когда Назар Евсеевич успокоится в могиле. Заметно сдал председатель за время, что Серёжка не видел его.
Ты хорошо дои, наказал Мишук сестре, а то дедушка Назар тебя палкой!
Младший брат долго смотрел на посох и, наконец, додумался, для чего он нужен.
Она хорошо подоит, пообещал без улыбки Назар Евсеевич. А я не дерусь.
Так мне идти?
Да, иди.
Нюра ушла. Назар Евсеевич посидел в раздумье ещё минуту, положил руку на плечико Мишутке, который, услышав, что председатель смирный и не дерётся, осмелел и тёрся у его колена, вздохнул:
Вот так, Михаил Павлович, давай расти скорее на подмогу: на тебя вся надёжа.
Наказ Мишука сестрехорошо работатьпредседатель примерил и на себя: всё ли делает он ладом в хозяйстве, доживут ли колхозники до весны, не протянут ли бабы ноги? Кажется, навел малый на дельную мысль. Когда осенью рассчитались с государством и отвезли сверх плана«наш подарок товарищу Сталину», остались в амбарах, кроме посевного материала, кое-какие крохи, не учтённые уполномоченными. Хотел зажилить до весны этот остаток Назар Евсеевич, но бабы взяли его «за зебры»:
Не крути, председатель, говори как на духу: семена с избытком?
Какой там избыток начал было Назар Евсеевич.
Подохнем, предупредили бабы. На ком тогда пахать станешь и кто будет сеять?
Известное дело: набить брюхо картошкой можно, но силы в ней нет; хоть сколь-нибудь хлебного добавлять надо, иначеголодно: многие поколения на хлебе взращены, и без него люди слабнут. Порешили правленцы: выдать по сто пятьдесят граммов на трудодень работающему и по пятьдесят добавить ему на иждивенца. Но, чувствовал Назар Евсеевич, уполномоченный не зря в последний свой приезд в амбары заглядывал: глаз положил. Приедет перед весной «раскулачивать» опять «на подарок» или соседям на сев заставит раскошелиться. На току, в стороне от других амбаров, стоит ещё один, небольшой и негодный с виду: солома на крыше обдёргана, дверь щелястая без замка и на одном крюке болтаетсяуполномоченный к нему не подошёл, а там было что посмотреть. Амбар-то внутри на две половины разделённый, и втораяисправна, с хорошим запором, и крыша на той стороне в порядке, но главноевсе сусеки в той половине с зерном. С тем самым «излишком», который хотел приберечь председатель до самых голодных весенних дней. Правильно мыслил: зиму бы и так протянули, а перед посевной поддержка ох как нужна! Но и не без греха была думка. Председатель открещивался от неё, запихивал в самый тёмный угол эту грешную половину, но она и оттуда высовывалась, как гвоздь, и раздирала душу: если слабые, которые не работники, до тепла не все выдюжат, то зачем на них хлеб изводить? Пусть уж больше пахарям достанется. Паскудная мыслишка, прямо сказатьсволочная, и, слава Богу, что не по его воле вышло. Роздали зерноотпала эта болячка, но всё равно совесть мучает: кажется Назару Евсеевичу, что каждый покойник беспощадным судией на том свете его дожидается: и воины, живые и мёртвые, тоже спрашивают: «Как же ты допустил, председатель, что люди мрут?»
Какие у колхозников были глаза, когда в полной тишине на весы ставился очередной полупустой мешок, какое смирениене забыть!
Брали зерно из всех амбаров понемногу, чтобы не очень приметно убыло. Людям всё равно, из какого сусека им нагребут; амбарушко остался нетронутым. Тётка Манефа, кладовщица, помалкивает, раз молчит председатель, словно бы забыла, что у неё на отшибе амбар полный. Ушлая старуха.
Надо позаботиться, чтобы и в следующий приезд уполномоченный о том зерне не проведал. Спасибо мальцу, надоумил
Назар Евсеевич коснулся ладонью Мишуткиной головы, поднялся со вздохом, пожелал всем Узловым здоровья и вышел.
Мать проснулась утром следующего дня точно в свой час, затемно, управилась, как всегда, по хозяйству дома и ушла на ферму. Там ей ничего не сказали, и она сперва не знала, что проспала сутки, только удивлялась, как это халат и подойник оказались не на тех местах, где она оставила их с вечера.
Глава 8
В тот день, вскоре после того, как ушёл председатель, появился новый гость. Брякнула щеколда в сенях, почти сразу затем распахнулась дверь в избу, и вместе с клубом морозного пара на пороге появился Костя.
Ко мне не лезь, сразу же предупредил он Мишутку, я холодный!
Сдёрнув рукавички, сунул их в карман полушубкаотцовского, конечно, прошёл и сел у койки, широко расставив ноги в больших серых валенках. Устроился основательно. Они некоторое время смотрели с Серёжкой друг на друга, молча, будто знакомились заново. От Кости пахло табаком и навозом и веяло уличной свежестью.
Женишься? спросил Серёжка.
Кого там, у Кости обозначилась на лбу морщина. Женился.
Чё говорят? Рано?
Хэ! Работатьтак большой, а как женитьсямаленький. На лесозаготовкиопять мужик.
Когда?
Прямо щас. Повидаться зашёл, Костя поскрёб обветренный и уже слегка покрытый светлым пушком подбородок. Как там, шибко тяжело?
Есть маленько, Серёжка усмехнулся, кивнул на одеяло, под которым почти не было заметно его тела.
Ага. Хорошо, что домой успел добраться, Костя, отвернув полу, достал из кармана брюк кисет, повертел его в руках и сунул обратно. Одна тётя Валя вернулась ничего. Правда, худая, как смерть, и кашляет, но это, говорит, пройдёт.
Как одна? испугался Серёжка. А с Натальей и Аришкой что?
Не знаешь? Наталья немного того, Костя коснулся виска пальцем, её тамошний начальник спортил. Ну, Аришка не далась, так он её поставил на место, где двоим мужикам не управиться было. Надорвалась. Болеет.