А потом память отказала. Провалился куда-то и все. Пришел в себя, вижу: Маша обтирает мое тело чем-то холодным. В нос водкой шибануло. И лежу я перед ней в чем мама родила. Поотвык от жены-то, вжимаюсь в матрац. А Маша улыбается. «Здоро́во, говорит, Николай Алексеевич, орелик мой вольный!» «З-здравствуй Марийка. Как это ты тут оказалась?» «Да вот уж оказалась. Вы́хожу тебя и уеду. Там как знаешь».
Молчу я. А чего говорить-то, в самом деле?
Сидела она подле меня, пока вставать не начал. Я думал, пневмония бывает только у детишек, несерьезное какое-то слово, не одной «р», чтоб по-взрослому, а вот скрутило, как коровушка на льду шел первый раз по палате.
Машу ребята в общежитии пристроили. А я вдруг забоялся. Вот возьмет и улетит жена, не придет однажды ко мне с передачей! Врача замучил: выписывай! Не выписывает! Тоскую по жене спасу нет! Как раньше, когда ухаживал за ней. Ведь ухаживал же, черт побери. Однажды, помню, летом на речку поехали в выходной. А там в затончике лилии водяные. Маша в восторге, мол, какие лилии красивые. Так я как был в костюме тренировочном, так и бухнулся в воду за лилиями этими. А потом куда-то все словно за ненужностью задвинул: чего ухаживать, если она все время рядом?
Обо всем я передумал на этой больничной койке. Ведь едва не потерял жену-то. А она прямо-таки расцвела за этот год. Сижу на койке и даже подвываю, вот до чего тошно на душе, вот до чего Машу увидеть хочется. Дедок сосед в палате тоже не спит астма донимает. Все действие при нем разворачивалось. «Чего, говорит, маешься?» Я ему, как отцу, про все. «Я, говорит, гуляю на улице, мне надо. Так там в приемной стоят мои пимы и телогрейка висит. Надевай и дуй к жене. А то и вправду улетит. Еще того чище кто глаз положит, она ведь у тебя как росой умытая».
Ну бежал я, как тот сохатый, что осенью на бой в дебри ломится. Не поверите всю ночь сидел рядом с женой, рука в руке. Вот сидели и молчали. А чего говорить, когда и так все понятно, слова главные давно сказаны, а душа и через молчание очищается?
Пять лет мы жили в вагончике. Сына да еще одну дочку внес в этот вагончик. Приходишь со смены пеленки висят, ползунки, вагон гремит от топота и криков. Хо-ро-шо! Обхватит тебя за ногу дочка, за другую сынок, мордашки поднимут, и от уха до уха улыбка. Утром просыпаешься жена пеленки гладит. Ты за водой на колонку. Бодрячок! Что в вагончике, что в квартире одинаково пахнет разогретым утюгом и глаженым бельем. Дух домашний, понимаете? Сейчас-то у нас квартира трехкомнатная улучшенной планировки. Ребята все учатся. Марийка хоть и не работает пока младшему года нет, но она все нашей бригаде помогает. Едем на дальнюю точку кастрюлю пирогов напечет. И я спокоен дома все в порядке.
Вот мне немало наград вручили за эти годы. Недавно медаль «За освоение недр Западной Сибири». Пришел с собрания и Марийке ее на грудь прикрепил. «Твоя, говорю, награда-то, половинка ты моя самая главная»
САМЫЙ-САМЫЙ!
На свадьбе мне одна пожилая женщина и говорит: «Держи над его головой башмак, а делай вид, что держишь корону!»
Я в нем просто души не чаяла. Какой башмак, какая корона?! Наверное, та женщина всю жизнь и маялась так: легко ли из башмака корону изобразить? Муж при ней какой-то скукоженный был. Она, помню, вышла ненадолго, так он тут же танцевать бросился с молоденькой. Не знаю, может, кому и нравится держать башмак, а по мне лучше всю жизнь мужа за руку держать. Из его руки уверенность в тебя переливается, защищенной себя чувствуешь.
Третий у нас уж родился. Лежу в роддоме, женщины про мужей чего только не говорят, а мне своего жалко: как он там с двумя один управляется? У нас, как у всех северян, ни родни в городе, ни коровы. И работа ему, и готовка, и стирка. Мне-то привычно, а он, бедный, один-одинешенек.
Уверовала, что мой дом моя крепость. Как надену утром халатик, так весь день в нем и хожу. Платье новое сшить некогда, а уж про парикмахерскую и не вспоминаю. Накопилось отрезов муж надарил. А я все с детьми, все на себя беру. Подружка придет, посмотрит, покачает головой: «Э-эх, ну хоть притворись больной, что ли. Нельзя же так. Пусть хоть он за тобой поухаживает». Смешно мне куда мой муж денется? От меня, от троих ребятишек? Ушел на работу, пришел. Свой, при мне.
Только приходит однажды подружка и с порога: «Твой-то любовь крутит с инженершей из ПТО». Я отмахнулась: мол, брось ты, он у меня самый верный, самый преданный.
Ушла она, я остановилась перед трюмо и гляжу: халатик на животе вздернулся, тапочки стоптаны, на голове волосы кучечками нерасчесанными.
И вдруг подумала: а за что тебя, Ниночка, любить такую? Он же на работе среди прибранных женщин, а домой приходит ты вот всегда такая.
А через несколько дней муж вообще домой не пришел. Ушел на работу и все.
Зато приходит подружка и донимает: «Достукалась? Я тебе что говорила?»
Ну, говорила. Так мне-то от этого не легче.
«Пошли», говорит. «Куда?» «Так я тебе покажу, с кем он».
Я словно отупела, молча оделась и иду рядом. И думаю только: в чьи руки угодил мой самый-самый лучший муж? И никакого зла на него у меня нет. Жалко, и все. Ведь не может мой муж с плохой женщиной быть, не такой он человек. Только не может через детей не мучиться, потому мне его и жалко.
Подходим к тресту. Рабочий день закончился. Выходят люди.
«Вон, смотри. Эта фифа и есть».
Не фифа, нет. Идет приятная такая женщина, симпатичная очень.
«Чего стоишь, дура?! Иди и врежь ей, чтоб знала, как от семьи уводить».
А я стою и глаз оторвать не могу. Не женщина гитара! Все у нее ладненько. Да если бы я была моим Петенькой, так и я бы за такой-то пошла!
«Ну давай, Нинка, догоним. Дай ты ей, поганке, чтоб люди видели!»
Подруга ускорила шаг, а я остановилась как вкопанная.
Вот подойду я к ней, расхристанная, бабища запечная
Повернулась и пошла домой.
«Так тебе, дуре, и надо, догнала меня подруга, за волосы бы к земле притянула, так быстренько бы вся ее любовь прошла!»
Всю ночь шила платье. Утром побежала в парикмахерскую. А парикмахерша и говорит: «Себя надо любить, понимаете?» Кажется, я что-то начинала понимать.
Она мне такую башню на голове из моих волос соорудила! И волосы похвалила: мол, редко теперь такие густые встречаются.
Выходила, оглянулась в зеркало сама себе понравилась.
Вечером снова пошла к тресту и дожидаюсь ту женщину.
Я даже не знала, как звать ее. Зачем? «Если вы, говорю, любите моего Петю, так вы его отпустите домой. Не сможет он без ребятишек. Сейчас, может, ничего. А потом затоскует, совесть его замучит. Вот если сейчас все будет хорошо. А потом мы его не примем. Понимаете? То, что у нас случилось, наша беда. А чья вина я сама разберусь».
Шла обратно и ревела во всю головушку. Дома-то нельзя ребятишки, испугаю еще их. Пришел Петя ближе к ночи.
Сложно было. Только ведь в каждой жизни такое сложное бывает, важно еще больше не усложнить.
Перевернул тот случай все во мне. Ведь никто человеку не поможет, если он сам себя не воспитает. А когда начинаешь чувствовать себя одним целым с любимым человеком, тогда живешь как бы с гарантией. Я поняла, что любовь опыт, добываемый в мучительном поиске, в желании помочь другому не совершить ошибку, в одно дыхание преодолеть любую трудность и найти силы не подать виду другому, что было трудно. Это труд. Быть может, самый главный, о котором мы мало знаем и потому часто от него отказываемся.
Извините, пришел с работы муж. Сидите, пожалуйста. Я только его встречу.
ВЫПЕСТЫШИ
Аэропорт был накрепко закрыт, и на ближайшее время не предвиделось никаких вылетов нелетная погода. Ждали.
И медведей же там, одному в тайгу нечего и соваться, донеслось из угла вагончика, приспособленного под зал ожидания.
Тебя як послушаешь, муравейник на спине заворошится, сбавь трошки, Мыкола. Ну виткиля тут мидвидяки? Туточки ж болота да деревья-хиляки. Разве ж це тайга? хохотнул сидевший рядом мужчина. Ну брешешь, ну брешешь. Еще про слонов под Киевом подбрось.
Про слонов не могу, а вот медведи тут озоруют, зимой возле буровой медведь рабочего порвал, не сдавался дядечка, сидевший в углу.
Опять брешешь! Дрыхнуть они зимой! торжествующе воскликнул украинец. Ища поддержки, оглянулся, будто приглашал всех остальных поддержать его.