Пройдет день-другой, и их мост, над которым так жестоко надругались фашисты, будет восстановлен. Он будет восстановлен благодаря самоотверженному труду советских солдат и местных жителей, которые работали с такой охотой.
Так и этот люд. Хоть собирали кого попало, выгоняли на работу с барабанным боем, а они в два счета распределились, причем распределились по специальностям, по умению, по степени полезности. Нашлись и руководители, и бригадиры. Нашлись не по приказу, не по назначению. Доверие других людей, их товарищей, их коллективов выделило их в руководители.
Русские будь то офицер или простой солдат и не вмешивались в это: они считали вполне естественным и понятным, что ранг определяется способностями человека. А самый старший командир, этот подвижный инженер-полковник, когда наступает смена и на место жителей правого берега на работу выходят жители левого, договаривается с бригадирами так быстро, словно он строил с ними все мосты и насыпи от самой Волги до берегов Рабы.
Кстати, о сменах.
Который теперь час?
С тех пор как фронт прошел через здешние места, не слышно ни колокольного звона, ни свиста паровозов, ни заводских сирен. А по сигналам желудка лучше и не старайся ориентироваться. Непривычная работа топором, ядреный, полный лесных ароматов воздух заставит ощутить волчий аппетит даже самого привередливого желудочника. Ничего не остается, как следить за солнцем: по нему лучше всего определить, когда пора кончать работу.
Андраш, ты ли это?!
Этот крик удивления и радости раздался со стороны насыпи, где лежало исковерканное железнодорожное полотно. Там стоял грузовой вагон, доверху груженный щебнем. Десять двенадцать человек как раз открыли борт и принялись его разгружать.
Бицо остановился и посмотрел в их сторону.
А с насыпи, через ямы и кучи земли, через густую поросль ежевики, несмотря ни на что, бежал и упал прямо ему в объятия худой светло-русый мужчина в синей спецовке.
Это был не кто иной, как Иштван Немеш, двоюродный брат Андраша.
Пишта! Родной мой! вскрикнул Бицо. Как ты сюда попал?
А ты? Говорили, что ты в армии.
Был и солдатом, да вот уже пятый месяц как дома.
Осел, значит? подмигнул родственник.
Конечно.
С жандармами встречался?
Еще бы! Их было полно, как червей, но бог миловал, пронесло Но ты-то, старик, как ты? Я думал, ты на шелковой фабрике.
Побывал я и там. На днях эсэсовцы выгнали меня оттуда. А потом в путь пустился и шел до тех пор, пока до дому не добрался. Теперь я в бригадирах хожу. Вон там, смотри, возим щебенку для насыпи. А ты чем занимаешься, Андраш?
Рублю лес.
Один?
А что делать? Знакомых и людей вроде меня тут и случайно не встретишь, а локтями пробиваться неохота.
Это сильно удивило Немеша, бывшего мастера шелковой фабрики.
«Как так? Совсем, что ли, одурел этот Андраш Бицо, а может, просто нос задирает? Народу тут тысячи две, а то и больше, а этот парень остался совсем один, отошел в сторонку и горюет. Он учился, окончил университет, а не знает того, что известно любому подмастерью после четырех классов: на работе и дружба зарождается, сообща легче дается и то, чего раньше не умел делать».
Искоса он посмотрел на Бицо, пригляделся к нему, но никак не мог решить, жалеть его или смеяться над ним.
На вид брат был все тот же: крупная фигура, широкий лоб, глубоко посаженные глаза с монгольским разрезом, выступающие скулы, унаследованные от матери И все же он был комичен, до смешного комичен. Чем-то он походил на попа-расстригу или на плохо загримированного актера-халтурщика: на щеках многодневная щетина, нос измазан, на макушке сдвинутая на затылок, потрепанная, кто знает откуда вытащенная шапка размера на два меньше, чем следовало.
«Нет, нос он не задирает, подумал доброжелательный родственник и пожалел брата. Просто он места себе сейчас не нашел, считает себя ненужным, потому-то бедняга и пал духом».
Табачок есть? спросил он с участием.
Нет. Уже несколько дней курить нечего.
А у меня есть. Смотри, это меня русский лейтенант угостил. Свернем по одной, а?
Хорошо.
Но бумагу ты давай.
Газета подойдет? спросил Бицо.
Подойдет.
У меня целая газета «Вашвармедье» еду в нее заворачиваю.
С солнечной стороны они побрели в тень, туда, где висело пальто Бицо. Пальто он повесил на стройный, лишенный коры граб, под которым стоял тяжелый топор с длинной ручкой. Вокруг лежали поваленные и тщательно очищенные от сучьев и коры стволы деревьев.
Твои? с интересом спросил родственник.
Увы, да.
Ну-ну! Может, тебе рубить их жалко?
Жалко? Да я, дружище, считаю это осквернением святыни. Вот я вспоминаю, когда мне было лет десять-одиннадцать, этот лес был заповедным. Здесь было полно фазанов, диких лилий, тут рос особый вид гиацинтов, темно-голубого цвета, такого я с тех пор нигде и не видел больше. Сын сторожа Элек, который сидел со мной в школе на одной парте, называл его ключ-цветком. И не из-за формы, а за то, что, когда он расцветал, начиналась настоящая весна Потом я уехал из дому и приезжал только на каникулы, а в этом лесу и вовсе не бывал. Но я не забыл о нем, мечтал когда-нибудь приехать домой в такое время, когда цветет этот ключ-цветок, когда он развертывает свои бубенчики, показывая темно-голубые звездочки, а потом, видишь Вернулся домой, а ключ-цветка нет и в помине, потому что бук не терпит под своей кроной даже травы. А у меня в руках топор, и, когда я рублю им деревья, потому что они нужны для шпал, по которым послезавтра должен поезд пройти, мне кажется, что я рублю не лес, а смотрящего на мир широко раскрытыми глазами мальчика с ключ-цветком в руке, короче говоря, самого себя.
Ну, тебя послушать!.. Немеш засмеялся, махнул рукой: это, мол, все одни причуды, никому не нужное сумасбродство. Он вынул пригоршню табака из кармана и протянул Бицо: Вот, развлекись-ка лучше этим. Где твоя бумага, голова ты садовая?
Бумага-то есть спохватился Бицо, покраснев до ушей. Он отвернулся, потянулся за пальто и так сильно дернул его, что вешалка тут же оборвалась. Этого хватит? показал он сложенную вчетверо газету, покрытую жирными пятнами.
Немеш взял газету, развернул и, прежде чем оторвать край, заглянул в нее.
Девятьсот сорок пятый год, двадцать шестое марта Слушай, Андраш, а какое сегодня число?
Какое? Тридцать первое вроде бы.
Дурачье, идиоты, смотри! У них уже петля на шее была: русские заняли Веспрем, Папу, а они о победе да о стойкости писали! Неужели им кто-то мог тогда поверить?
Больше, чем ты думаешь.
Кто?
В основном господа. Да еще всякие подлецы и мародеры, позарившиеся на вещи евреев. У нас на улице живет один старший фининспектор, бежавший из Трансильвании, так он еще и вчера верил всем этим бредням. Гул орудий все сильнее, говорит. Мол, не слышал ли я около полуночи, а потом в половине третьего, как содрогались горы. Клялся, что это гитлеровское чудо-оружие, что это оно так грохотало, и теперь мне надо бы стать поосторожнее. Еще денек-другой, и фронт снова будет возле нас, тогда и наступит время держать ответ за свои поступки. Пощады никому не будет: все, кто хоть чуть-чуть помогал русским, будут горько плакать и раскаиваться.
Что ты с ним сделал? Хоть по заднице-то дал разок?
До этого дело не дошло. Отец мой только тихо спросил его: «А куда делись ящики?» И господин старший инспектор стал сразу тише воды, ниже травы.
Он прячет что-то?
Конечно. Добро, наворованное в гетто. И что ты думаешь, куда он все это спрятал? В дом, который находится под охраной!
Вот дьявол! удивился Немеш. И такой дом тут есть?
Да, на улице Фе, а принадлежит он хозяйке фабрики по изготовлению метел и щеток. Она вывесила надпись на трех языках, в которой говорится, что дом этот находится под защитой шведской миссии.
У, старая шлюха! Говорили, что она и в последнюю ночь угощала эсэсовских офицеров шампанским.
Не только говорили, но так оно и на самом деле было, с горечью сказал Бицо. Ловкая бестия, знаешь ли. Никогда на одну лошадь не ставила. Даже про отца моего не забыла.
Вот как! Про твоего отца? заволновался Немеш. Так ведь он теперь важным человеком станет. Должен же он получить хоть какое-то вознаграждение за девятнадцатый год.