Приходится доверять его замыслу.
Бабушка вяжет в кресле, ничего не говорит. Но когда мама уходит вниз с моими простынями, произносит:
Жизньодно испытание за другим. Ты просто узнаёшь это прежде прочих.
Но почему я такая одна?
Бабушка смеется.
Ох, дитя, ты не одна.
И она рассказывает мне о моряке в их команде, у которого была одна нога, и он скакал по палубе на деревянном штыре, а еще у одного был горб, из-за которого он семенил, как краб, у еще одного было по шесть пальцев на обеих руках. (Вот же прытко тот парень узлы-то вязал!) У одного ступня была с вилок капусты, у другого кожа в чешуе, как у ящера, а еще она однажды видала сросшихся близнецов У людей бывают болезни всех мастей, говорит она, и, если ума им хватает, времени на нытье они не тратят.
Все мы несем свое бремя, говорит она. Ты свое теперь знаешь. Это хорошо. Оно никогда не застанет тебя врасплох.
Маммея рассказывает историю о том, как они с Капитаном Сэмом потерпели крушение в шторм, плавали на утлом плотике посреди океана, дрожали одни-одинешеньки, со скудным провиантом. Солнце садилось и вставало, садилось и вставало; еда и вода истощались. Они уже отчаялись спастись. Она распустила одежду на лоскуты, привязала тряпку к веслу и сумела воздвигнуть этот флаг. Недели напролет не видели они никого. Облизывали растрескавшиеся от соли губы и закрывали обожженные солнцем веки, сдавались неминуемой судьбе, призывали забытье и смерть. А затем, как-то раз вечером, перед закатом, точка на горизонте сделалась кораблем, державшим курс прямо на них, оттуда заметили трепыхавшиеся тряпки.
Самые важные качества, какими бывает наделен человек, железная воля и упорный дух, говорит Маммея. Она утверждает, что я наследую эти качества от нее и что в точности так же, как она пережила то кораблекрушение, когда покинула ее всякая надежда, и смерть троих сыновей, когда ей казалось, что ее сердце раскрошится, словно ракушка, в песок, я разберусь, как жить дальше, что бы ни случилось. Большинству людей повезло меньше, говорит Маммея, они происходят не из такого живучего рода.
* * *
До горячки с ней все было в порядке, говорит мама доктору Хилду, пока я сижу на смотровом столе в медицинском кабинете в Кушинге. А теперь едва ходит.
Врач тыкает и тискает, берет кровь, проверяет у меня температуру.
Ну-ка, посмотрим, говорит он, хватая меня за ноги. Мнет мне кожу пальцами, прощупывает ноги до самых косточек в ступнях. Да, бормочет он, нарушения. Интересно. Берет меня за щиколотки, говорит маме: Трудно сказать. Ступни деформированы. Подозреваю что-то вирусное. Рекомендую скобы. Гарантий, что поможет, нет, но, возможно, попробовать стоит.
Мама сжимает губы.
А иначе никак?
Доктор Хилд преувеличенно морщится, словно ему так же трудно сказать, как намуслышать.
Ну, в том-то и дело. Мне кажется, что иначе никак.
Скобы, в которые засаживает меня доктор Хилд, стискивают мне ноги, как средневековый пыточный инструмент, они режут мне кожу на кровавые лоскуты, я вою от боли. Через неделю этого мученья мама отвозит меня к доктору Хилду, и он снимает скобы. Увидев мои ноги, мама охает от ужаса: они покрыты гноящимися ранами. Шрамы у меня до сих пор.
Остаток своих дней я буду чураться врачей. Когда доктор Хилд заглядывает к намкак там Маммея, или мамина беременность, или папин кашель, я убираюсь куда подальше, прячусь на чердаке, в хлеву, в сараюшке-уборной на четыре дырки.
* * *
На сосновых досках в кухне я учусь ходить по прямой.
Одна нога перед другой, как канатоходец, объясняет мама, по стыку.
Равновесие удерживать трудно: ходить я могу только внешними краями стоп. Будь это настоящий канат в цирке, заявляет Ал, я бы уже десять раз упала и разбилась насмерть.
Не спеши, говорит мама. Тут не гонки.
Тут гонки, говорит Ал. Он легко вышагивает по параллельному стыкувыверенная хореография маленьких стоп в чулках, всего несколько мгновенийи вот уж он добирается до конца. Вскидывает руки: Я выиграл!
Делаю вид, что спотыкаюсь, и, падая, сбиваю его с ног, Ал приземляется прямиком на копчик.
Уберись с дороги, Ал, ругает его мама. Тот, растянувшись на полу, зло пялится на меня. Пялюсь в ответ. Ал тощий и сильный, как стальная рейка или ствол молодого деревца. Он проказливее меняворует яйца из-под кур и пытается кататься верхом на коровах. Внутри я чувствую что-то жесткое и колкое. Зависть. Обиду. И еще кое-что: неожиданное удовольствие от мести.
Я так часто падаю, что мама пришивает к моей одежде ватные подушечкина локтях и коленках. Сколько б я ни упражнялась, не могу заставить ноги двигаться, как им положено. Но они наконец набирают силы достаточно, чтоб я могла играть в прятки в хлеву и гонять по двору кур. Алу на мою хромоту плевать. Он тянет меня за собойлазать по деревьям, кататься на старом буром муле Денди, собирать хворост для пляжного пикника. Мама вечно ругает и одергивает его, чтоб шел себе, оставил меня в покое, но Маммея помалкивает. Я же вижу: она считает, что мне все это полезно.
* * *
Просыпаюсь в темноте под звуки дождя, барабанящего по крыше, и от суматохи в спальне родителей. Мама стонет, Маммея бормочет. Голоса́ отца и еще двоих, чужих, доносятся снизу из прихожей. Я выскальзываю из постели, влезаю в шерстяную юбку и толстые носки, цепляюсь за перилаполупадаю, полускольжу вниз по лестнице. Там стоит мой отец и коренастая краснолицая женщина с косынкой на завитых волосах.
Иди в постель, Кристина, говорит папа. Глухая ночь.
Младенцы часов не наблюдают, нараспев говорит женщина. Сбрасывает с плеч пальто, отдает отцу. Я цепляюсь за балясину, а женщина, как барсучиха, устремляется вверх по узкой лестнице.
Ползу за ней и распахиваю дверь в мамину спальню. Маммеятам, склоняется над постелью. Что там, на высокой кровати с балдахином, я не очень вижу, но слышу мамины стоны.
Маммея оборачивается.
Ой, дитя, говорит она огорченно. Тебе тут не место.
Ничего. Девочке надо знать, что к чему на свете, рано или поздно, говорит барсучиха. Дергает головой в мою сторону. Не подсобишь ли? Скажи отцу, пусть воду нагреет на плите.
Я смотрю на маму, она бьется и извивается.
С ней все будет хорошо?
Барсучиха супится.
Мама твоя в полном порядочке. Ты слышала, что я сказала? Кипяченую воду. Младенец на подходе.
Добираюсь до кухни, сообщаю папе, он ставит на черную чугунную плиту Гленвуд котел с водой. Пока мы ждем, он показывает мне карточные игрыблэкджек и чокнутые восьмерки, чтобы скоротать время. Ветер хлещет дождем по домузвук такой, словно у сухой фасоли в полом стебле. Еще утро, а мы уже слышим тоненький крик здорового младенца.
Его зовут Сэмюэл, говорит мама, когда я забираюсь к ней на кровать. Он же безупречный, а?
Угу, говорю я, хотя считаю, что у ребенка лицо такого же цвета яблока-дичка, что и у тетки-барсучихи.
Может, станет путешественником, как его дед Сэмюэл, говорит Маммея. Как и все Сэмюэлы-мореходы.
Боже упаси, говорит мама.
* * *
Кто такие Сэмюэлы-мореходы? спрашиваю я потом у Маммеи, пока мама с младенцем спят и мы сидим одни в Ракушечной.
Твои предки. Из-за них есть ты, отвечает она.
Рассказывает мне историю, как в 1743 году трое из Массачусетсадва брата, Сэмюэл и Уильям Хэторны, и сын Уильяма Александрсложили пожитки на три телеги и отправились в долгий путь до провинции Мэн, посреди зимы. Прибыли на какой-то полуостров в глуши, что две тысячи лет был местом встречи индейских племен, и поставили палатку из шкуртакая выдержала бы грядущие месяцы снега, льда и паводка по теплыни. За год они свалили сколько-то леса и выстроили три бревенчатых дома. И дали этому клочку земли в Кушинге, Мэн, имяХэторн-Пойнт.
Через пятьдесят лет сын Александра Сэмюэл, морской капитан, выстроил на фундаменте родовой лачуги двухэтажный дом на деревянном каркасе. Сэмюэл женился дважды, вырастил в этом доме шестерых детей и умер за семьдесят. Его сын Аарон, тоже морской капитан, женился дважды и поднял здесь восьмерых детей. Когда Аарон умер и его вдова решила продать дом (выбрала жизнь попроще, в городе, поближе к пекарне и бакалее), Хэторны-мореходы расстроились. Через пять лет сын Аарона Сэмюэл IV выкупил дом обратно и восстановил родовое владение землей.