Старик Шеньо, почти совсем глухой, следил за губами жомы, силясь разобрать, что она говорит. Госпожа Шеньо, высморкавшись и утерев глаза, надтреснутым голосом продолжала:
Подумать только, ведь в тридцать седьмом справили i ювую плиту. Старая-то в двух местах треснула, дымила, уже никуда не годилась, пора было ее менять. Новая прослужила бы нам до самой нашей смерти, да еще и потом самое малое лет десять. Да ты видел ее, Рене!
Да-да, припоминаю, ответил Генё.
Плита с тремя конфорками, с кипятильником и никелированным краником. Эх, да такую красавицу во всем Бле-моне не сыскать. Огонь можно было регулировать как вздумаетсяс помощью тяги. Съедала всего ничего, а уж как грела! Это надо было видеть. Правда, Эмиль?
Что-что?
Плита! привстав на цыпочки, почти в самое ухо мужу прокричала старушка.
Ах, нуда, плита
Старики посмотрели друг на друга и печально улыбнулись.
Плита была что надо, произнес Шеньо.
Всегда горячая водатолько кран поверни. Как легко было мыть посуду. Да и раковина была удобная. Помнишь, как у нас все было?
Глаза у старушки заблестели, и она, пританцовывая на месте, принялась тыкать пальцем в одной ей известные точки пространства: «Раковина была здесь А буфетвон там, в углу Тут стоял стол»
Возбуждение жены передалось и Шеньо, и он тоже вытянул руку и завел: «Там была дверь в комнату, а прямо напротивокно»
Они говорили все громче, суетились, расставляли по местам мебель, переходили из комнаты в комнату, даже начали жестами изображать былую жизнь. Старушка вся раскраснелась. И когда вновь заговорила о плите, губы ее задрожали, лицо сморщилось, и она, упав в объятия Шеньо, горько разрыдалась. Старик прижал ее к себеопьянение слетело с него, но взгляд еще блуждал в пустоте на уровне третьего этажа.
Генё попытался было утешить их, заговорив о перспективах скорого восстановления, но старики не верили в это, да и не хотели верить. Восстановление не вернет им ту квартиру, в которой они прожили сорок три года, кухню с покоробленным, рассохшимся полом, комнаты с низкими, в пятнах от сырости потолками, с растрескавшимися, трухлявыми панелями. Не вернет ни плиту, ни дубовый шкаф, ни буфетничего из того, что стоило им стольких лет труда.
XII
Не прошло и недели, как Максим Делько вошел в их дом, а госпожа Аршамбо уже знала, что он влюблен в Мари-Анн. Но сердиться и не думала. Бедняга так долго промаялся взаперти, что соседство девушки не могло не взбудоражить ему кровь. К тому же эта страсть была заведомо безнадежной, по разным причинам, главная из которыхсама Мари-Анн. Так что госпожа Аршамбо не сердилась на Максима, лишь сожалела, что он остановил свой выбор на дочке, а не на ма-
Tip и. Госпожа Аршамбо никогда еще не обманывала мужа, за исключением одного-единственного раза, когда ездила в 11ариж, но это произошло буквально под давлением обстоя-гольств, и обстоятельств весьма щекотливых, так что совесть сс нисколько не мучила. И тем не менее ей представлялось, ч то она бы не отказалась вознаградить Максима своими ми-лостями, попроси он ее об этом. Этот тридцатипятилетний холостяк, привыкший к порядку, робкий и самолюбивый, должен был, как ей представлялось, относиться к женщинам с большим вниманием и проявлять в обращении с ними необыкновенную деликатность. Он явно не принадлежал к разряду тех краснощеких молодцев, которые, если судить по Ар-шамбо, занимаются этим машинально, как взбираются на велосипед. Не приходилось сомневаться, что стараниями >того молодого человека ей довелось бы вкусить неслыханного блаженства, приправленного восхитительным ядом сумасбродств. Это было видно по его слегка затуманенному и юру, чувствовалось в модуляциях его вкрадчивого голоса. (' другой стороны, ей доставило бы удовольствие дать выход потаенным страстям несчастного беглеца, убаюкать его меланхолию, окутать его сладострастной нежностью. С тех пор кик он нашел прибежище в доме, госпожа Аршамбо обнаруживала в себе неиссякаемые запасы доброты. И склонялась к мысли, что нет ничего приятнее, чем быть великодушной.
Глава семьи, разумеется, и понятия не имел, что Максим Делько влюблен в его дочь. Мужчины никогда не знают, что происходит в их собственном доме. Да и знают ли они, что происходит вне его стен? Госпожа Аршамбо сильно в этом сомневалась. Только женщины способны видеть вещи в их истинном свете. У мужчин обо всем лишь приблизительное Представление. Спросите-ка у любого, какой рисунок на обоях в его комнате, и он не найдет что ответить. Во всяком случае, что касается ее мужа, то правильность этого суждении подтверждалась на каждом шагу. К примеру, он ежедневно, водрузив очки на нос, по часу читал газеты, но стои-мо ей спросить, что он думает об аресте адмирала или о заяв-леиии Сталина, как Аршамбо только глазами хлопал. Он прочитал газету от корки до корки, но не обнаружил в ней ни ареста адмирала, ни заявления Сталина, вообще ничего конкретного. То ли во время чтения, то ли сразу же после него в i олове у Аршамбо вырабатывалось некое общее представление о прочитанном, весьма расплывчатое, но, впрочем, и этого хватало, чтобы испортить ему настроение. Супруга же его, прочитывавшая в газетах одни заголовки, была куда лучше осведомлена в местных, национальных и мировых новостях. С домашними делами все обстояло еще хуже. Собственных детей Аршамбо знал лишь в той мере, в какой жена открывала ему на них глаза. Да и когда ему давали прикоснуться к истине, она не удерживалась у него в голове и очень скоро он подменял ее некими собственными представлениями о Мари-Анн и Пьере. Впрочем, госпожа Аршамбо и не считала нужным держать его в курсе и даже находила весьма удобным, чтобы он оставался в полуневедении относительно домашних реальностей.
Однажды вечером, на восьмой день пребывания Максима Делько в доме Аршамбо, семейство складывало после ужина салфетки. Было жарко, и дверь в комнату оставили открытой, чтобы тянуло сквозняком. Мужчины были без пиджаков, и Делько в сравнении с Аршамбо и даже с Пьером из-за узкого торса и покатых плеч выглядел этаким изголодавшимся поэтом. Из-за этой его щуплости госпоже Аршамбо казалось, что она в один прекрасный день легко сможет овладеть им. Низкий вырез ее летнего платья в белый горошек щедро открывал взору верхнюю часть ее наливных грудей с глубокой ложбинкой между ними. Максим не мог не заметить выставленного напоказ изобилия, но был слишком поглощен Мари-Анн, чтобы проявить к этому какой-то интерес. Хотя он никогда не считал себя рьяным поклонником кинематографа, его познания по части кинозвезд оказались почти неисчерпаемы, и он рассказывал о них уверенней любого подписчика «Синемонд», чем снискал уважение Мари-Анн. Установленную на первых порах жесткую дисциплину соблюдать перестали, и за столом никого уже не обрекали на молчание. Риск, похоже, уменьшился. В первые два дня после бегства Делько полиция и жандармерия получили в общей сложности десятка три анонимных доносов на граждан, якобы укрывавших предателя. После этого фейерверка дело, судя по всему, предали забвению: разговоры о нем прекратились.
Аршамбо надел пиджак и, как обычно, объявил, что выйдет прогуляться. Пьер удалился в спальню и затворил дверь. Приближался экзамен, и он до поздней ночи готовился. Женщины отправились мыть посуду, и Максим Делько остался в гостиной один. Неподалеку от него, за дверью, учитель Ватрен в ожидании часа Урана, проверял, должно быть, письменные работы. Делько было нечего делать и ожидать тоже нечего. С Ватреном или Аршамбо он мог поговорить о проблемах оккупацииоправдывался, подыскивая новые
ДОВОДЫ и увлекаясь спором. Когда же он оставался один, все н и оправдания, доводы утрачивали свое значение и даже смысл, как фишки, предназначенные для игры с партнерами. Проблемы уже не вставали перед ним, и совесть его пребывала в оцепенении. Какая разница, правильным или неправильным, полезным или вредным было его сотрудничество с немцами. Оно давило на него тяжким грузом, как Уран ни учителя .но без надежды проснуться. Аршамбо не будут держать его у себя вечно. Да он и сам не сможет долго сидеть у них на шее, быть им обузой. Когда настанет время уйти, у него не будет ни сил, ни желания искать очередное ненадежное убежище. Он явится с повинной в полицию. Судьи, давно переставшие верить в справедливость, глухие к голосу совести, с безразличием отправят его на смерть, рассчитывая на то, что его труп добавит им народного уважения. И перед этим невозмутимым трибуналом, перед этими сурово нахмуренными лбами, на которых уже можно будет прочесть приговор, он все равно будет лелеять несбыточную надежду. Он почтительно примет правила игры, будет послушно соблюдать все процессуальные нормы, помогать членам высокого суда искать истину там, где любой другой нашел бы способ упрятать ее поглубже. Впрочем, ему совершенно ни к чему пытаться нарушить ход спектакля под названием казнь. Даже если бы это могло склонить в его пользу чашу весов правосудия, он и тогда не сумел бы исторгнуть наружу тег вопль, который держал глубоко в себе с тех пор, как вступил в возраст, когда человек уже умеет страдать. Вопль, в котором излилась бы вся накопившаяся в нем тоска; а породило ее одиночество: одиночество ребенка, помыкаемого бедными и суровыми родителями, одиночество школьника, над замкнутостью и неловкостью которого потешаются соученики, робость юноши перед девушками, разочарование мелкого служащего, который хотел любить братьев по несчастью, разочарование поэта, просветителяи опять одиночество, с годами становящееся все горше, все неизбывней, одиночество и, боже мой, гордыня. Судьи рассмеялись бы ему в лицо, скажи он им правду: что, сотрудничая с создателями Бухенвальдз, он рассчитывал вырваться из одиночества и раствориться в любви и самоотречении. Трибунал вынесет смертный приговор, и это будет к лучшему. Когда тебя приговаривает к смерти, отторгает, признает недостойным жить целый народвот подлинное одиночество. В ожидании этого ты, несчастный изгой, которого приютили из жалости и над которым, должно быть, втайне потешаются, безнадежно влюбился в восемнадцатилетнюю фею. Только этого тебе и не хватало перед тем, как картину твоего нечеловеческого одиночества довершит последний штрих: тебя привяжут к позорному столбу и оставят одного под нацеленными в упор ружейными дулами. Ни солдаты, которые расстреляют тебя, ни белокурая девушка не узнают, что ты их любил.