Заткнись, сквозь зубы процедил Генё.
Он глядел на Журдана исподлобья, и у него чесались кулаки. Несмотря на то что в отрочестве учитель каждый год проводил каникулы в горах и делал робкие попытки заниматься спортом, со своей худосочной фигурой и покатыми плечами он выглядел почти подростком. Генё, плотный и кряжистый, не сомневался, что уложит его одним ударом. М ысленно нацеливаясь в челюсть, он изо всех сил сдерживал себя. Журдан, который никогда в жизни не дрался и даже не задумывался над тем, что уступает Генё в силе, не сознавал нависшей над ним опасности и чувствовал себя в выигрышном положении.
Твой доморощенный коммунизм, повторил он со снисходительной усмешкой, яростно сопротивляется вторжению, грозящему взбаламутить уютное болото.
Качнувшись пару раз, как медведь, Генё с усилием оторвал взгляд от Журдана и подошел к окну вдохнуть свежего воздуха. Справа открывался вид на развалины и поля, слева же, в глубине тупика, виднелся богатый дом Монгла, крупного виноторговца, с лужайкой и фонтаном. Дом этот служил для Генё предметом привычных мечтаний. Две комнаты на первом этаже занимал отставной майор, пострадавший от бомбежки, прочие же десять оставались в распоряжении семьи Монгла. Обратив как-то внимание партийцев на такое положение дел, Генё услышал в отвег, что данная частная несправедливость с лихвой компенсируется существенными выгодами для партии в иной области. И хотя он понимал, что без гибкости и компромиссов на извилистом политическом пути не обойтись, с того дня при виде дома Монгла на сердце у него всякий раз скребли кошки. С большим трудом укладывалось в его голове, что несправедливость может служить интересам справедливости. В случае же с Рошаром он этого допустить не мог.
Ладно, поворачиваясь к Журдану, уже спокойно сказал он, ссора делу не помощник. Поразмысли о Рошаре обстоятельно и постарайся не принимать во внимание, что это говорю я. Готов согласиться, что сразу после Освобождения он принес нам определенную пользу, но согласись и ты, что теперь требуется уже не запугивать людей, а, напротив, всячески успокаивать их на наш счет.
Понятно, нужно получить как можно больше голосов. А я с этим никогда и не спорил.
Ну и прекрасно. Итак, коммунист Рошар совершил ложный донос. Весь Блемон видел, как Леопольд волок его в жандармерию. Все презирают Рошара и открыто над ним насмехаются. Ладно. Это его личное поражение, но, если его не выгнать, оно обернется поражением и для партии. Мы не только не получим новых избирателей, но и потеряем старых. Ведь этого та все-таки не хочешь?
Можно рассудить и более справедливо, возразил Журдан. Кто имеет зуб на Рошара и сейчас насмехается над ним? Буржуа, реакционеры. Среди них нам так и так не набрать новых избирателей. К нам могут прийти люди из народа, с обостренным чувством солидарности. Сохранив Ро-шара, партия продемонстрирует им, что умеет поддержать своих, даже когда они попадают в передрягу. Вот моя точка зрения.
Генё хотел было ответить, но вовремя прикусил язык. Он сознавал, что в бойком уме молодого учителя идеи рождаются от первого же подброшенного слова, так что продолжать спор значило вооружать противника лишними аргументами к предстоящим на вечернем заседании комитета дебатам.
Не будем больше об этом говорить, сказал он. Я вижу, для тебя это стало вопросе»! самолюбия.
Ты попал в самую точку. Самолюбие и впрямь заставляет меня всегда докапываться до истины.
При этих словах Журдан мысленно нашел еще один аргумент в поддержку Рошара. Но, видя, что Генё не собирается отвечать, он взял шляпу и довольно холодно извинился за то, что пробыл так долго. Руку друг другу они все-таки подали.
Привалившись спиной к двери, захлопнувшейся за гостем, Генё какое-то время смотрел в окно на дождь. В соседней комнате дети снова подняли гвалт, и Арлетга, младшенькая, пронзительно заголосила в своей колыбели. Не мешало бы взглянуть, в чем там дело. Ведь жена, уходя, просила его присмотреть за детьми. Но он прилип к двери, словно зачарованный видом дождя, и крики Арлетты не достигали его ушейон слышал только мелодичное журчание струйки, льющейся на тротуар из водосточной трубы. Очнулся он, заслышав легкие женские шагикто-то прошлепал босиком по паркету коридора, а потом по плиточному полу кухни. Ему тотчас захотелось пить.
На Мари-Анн было присобранное в талии желтое платье, оставлявшее открытыми стройные ноги и руки. Генё подумал о социальных барьерахСказалось, только они мешают ему положить голову девушке на плечо, по которому рассыпались густые волосы.
Пускай немного сбежит, сказала девушка. В трубах вода теплая.
Она тоже пришла выпить стакан воды. Пока она откручивала кран, Генё невольно скосил глаза в вырез ее платья. Они стояли почти вплотную друг к другу. Генё отвел взгляд, но приблизился еще. Теперь рукавом рубашки он касался руки Мари-Анн. Она стояла по-прежнему наклонившись, держа руку на кране. Голову она повернула к Генё, но глаза были опущены. Неподвижность и молчание обоих, затягиваясь, опутывали их незримыми нитями сообщничества. Барабанный стук дождя по железной крыше во дворе сочетался с тяжелым запахом, идущим от раковины. Когда Мари-Анн распрямилась, Генё обхватил ее за бедра и притянул к себе. Девушка не сопротивлялась. Прильнув к нему грудью, она сама положила голову ему на плечо. Генё боялся пошевелиться.
:Отпустите меня, тихонько прошептала Мари-Анн, подняв голову.
Генё разжал руки и на шаг отступил.
Теперь уж, верно, вода прохладная, сказала девушка вполголоса.
Она наполнила два стакана и протянула ему тот, что побольше. Генё осушил его залпом, Мари-Анн пила маленькими глотками, поднимая на него глаза всякий раз, когда переводила дух. Он попытался произнести ее имя, но голос отказывался повиноваться. Поставив стакан, она взяла его руку в свои, прижалась к ней лицом и потерлась о нее щекой. Своей жесткой ладонью Генё ощущал прохладу нежной кожи и щекочущее прикосновение шелковистых прядей, свисавших со склоненной головки. Он видел ее округлый затылок с белой полоской пробора. В ложбинке между лопатками серебрился светлый, совсем детский пушок. Мари-Анн выпрямилась, утерла слезы на щеках и вышла из кухни, напоследок улыбнувшись Генё.
VIII
По воскресеньям Леопольд обычно до одиннадцати утра гулял по городу. Сегодня же он мерил шагами пустой зал «Прогресса», держа руки в карманах и понурив огромную голову словно под тяжким грузом мыслей. Глубокая, как рытвина, морщина перерезала его массивный лоб. Время от времени он подходил к двери, вставал в проеме, перегораживая его плечами на всю ширину, и, уткнувшись носом в стекло, наблюдал за движением на площади Святого Евлогия, а кулаки его судорожно сжимались и разжимались в карманах. Посреди зала, у колонны, он вдруг остановился и, зажмурив один глаз и перекосив от напряжения физиономию, принялся считать что-то на пальцах. За стойкой появилась его жена с корзиной картошки, которую собиралась чистить.
Гляди-ка, удивилась она, ты сегодня не в городе?
Нет! прорычал Леопольд.
Да господи, делай что хочешь. Со вчерашнего дня с тобой творится не поймешь что. Тебе слова нельзя сказать.
Мрачнее тучи, Леопольд прошествовал к стойке:
Значит, ты хочешь знать, что со мной? Тебе так это нужно? Ну так я тебе скажу. Я поэт, вот что со мной! Да-да, поэт! А если это кому-нибудь не по вкусу, пускай скажет мне это! «Сынка тащите, и смываемся украдкой». Ты-то, конечно, в этом ни уха ни рыла, но это не что-нибудь, а стих. А когда я найду второй, у меня их будет два. А когда у меня их будет тридцать, пятьдесят уж тогда-то
Лицо его прояснилось. Перегнувшись над стойкой, он сграбастал бутылку белого и налил в стакан двойную порцию. Когда он выпил, на его лице появилось мечтательное выражение.
Знаешь, интересно как-то все получается на этом свете. Подумать только, ведь понадобилось в двадцать восьмом году нам купить это заведение, в тридцать девятомразразиться войне, а в сорок четвертомразбомбить Бле-мон, чтобы в результате я стал поэтом. Представь себе, Андреа, что кто-то сказал бы нам это всего каких-нибудь двадцать лет назад, когда мы колесили в фургоне по дорогам. Двадцать дет, если поразмыслить, это не так уж и много, и все-таки! В ту пору я и думать не думал, что когда-нибудь стану поэтом. Да и ты, конечно, не гадала, что превратишься в такую вот старушенцию. Эх, когда я вижу тебя, такую сморщенную, высохшую, вспоминаются времена, когда мы в праздничном розовом трико разъезжали по ярмаркам