Первые книги А. Кожевникова не прошли бесследно, они сыграли огромную воспитательную роль, помогли автору лучше понять себя, раскрыться как художнику. Доказательством этому служат письма тех, чьих хрупких плеч на первых жизненных шагах коснулись заботливые руки писателя-пестуна. Вот одно из таких, наиболее характерных и исповедальных писем, полное неподдельной признательности и благодарности подростка, твердо вставшего на ноги:
«Дорогой товарищ Кожевников, ты, пожалуй, не догадываешься, кто тебе пишет. А пишет Крылов, который у тебя спер сто рублей, а вместо их оставил маску. Теперь мне 19 лет. Я работаю на заводе токарем пятого разряда. Спасибо тебе, товарищ Кожевников, за то, что ты вытащил меня из беспризорности»
Много было пережито в те годы, полные трудностей и исканий, но Алексей Венедиктович вспоминает о них с нескрываемой гордостью, сознавая, что подросткам, которых опекал, помог стать подлинными строителями новой жизни. Нелегко было тогда. Сам воспитатель приемника получал грошовую плату за беспокойный, но благородный труд, ходил в лаптях, к которым привык в вятской деревне, и лишь иногда горевал: лапти быстро изнашивались на московских мостовых.
Ненасытный путешественник, А. Кожевников много и без устали ездил, любил природу, восторгался ее красотой, тонко живописал в книгах. Над рукописями он «сиживал подолгу», многократно переписывал, искал точного слова, каждую строку выверял на слух и как художник был прежде всего строг к самому себе.
Жизнь не баловала А. Кожевникова смолоду, не была милостива и в зрелые годы. После тяжкой болезни, едва не отнявшей жизнь, он еще сильнее был захвачен творческим трудом, с ненасытной жадностью писал новые произведения, переписывал заново старые, свято чтя писательский труд. Долг пестуна в самом широком смысле этого слова обязывал к величайшей ответственности его как художника слова. Не об этом ли письмо уральцу Виктору Савину, пронизанное единой мыслью и целью о писательском призвании и заботе о читателе:
«Ты говоришь, что я скупо написал о себе. Видишь ли, писать подробно немыслимо. Ведь письма литератора в его книгах. Разве возможно в письмах пересказать подробно книги? Пишу роман о хлебе, мечтаю написать еще про Енисей, дорабатываю одну повестушку о войне. Мне надо еще целую жизнь, а она у меня почти прошла. И скорее всего многое останется в черновиках и записных книжках. Тоже не весело. Я теперь берегу каждый день и час, вот почему живу в Доме творчества. Это как затвор для монаха. Даже общение с семьей свел до минимума. Все большие, пусть живут, как хотят. Умирать, не доделав самое главное, обидно и, пожалуй, преступно, если не сделал из-за себя.
И переписку с друзьями я свел до минимума, до предельной краткости. Хочу максимум души и сил отдать работе.
Не удивляйся на такую мою «скупость». Это естественно для человека, который умирал, как было со мной летом 57 года. Эта «скупость» необходима, чтобы повернуться щедростью в работе»{5}
Виктор Савин однокашник А. Кожевникова по Литературно-художественному институту имени В. Я. Брюсова любовно называл Алексея Венедиктовича «уралосибиряком» и, поясняя необычное словообразование, добавлял:
«Отчая-то родина у него Предуралье, а Сибирь только творческая половина биографии. И выходит был он «уралосибиряком». Мы начали с ним писать об одном и почти в одно время, что тогда волновало о беспризорничестве. У него вышли «Вокзальники» и «Шпана», у меня «Шарамыжники» и немного позже «Дружки с рабочей окраины». Только крылья у нас были разные. У Алексея орлиные, поднявшие его на заслуженную высоту, а у меня ленью подрезанные: не умел трудиться, как он. За это получал нахлобучки при встречах и письмах»{6}
До Дома творчества сам А. Кожевников долгие годы прожил в старом, неблагоустроенном московском доме на улице Фурманова. Только под старость эта квартира начала тяготить писателя: уже трудно было подниматься по крутой лестнице и девяносто ее ступеней он преодолевал с остановками на площадках.
«Квартирами» для него чаще были купе пассажирских вагонов, каюты пароходов, городские гостиницы и заезжие комнаты в заводских общежитиях. Ему нравилось повторять поездки по знакомым маршрутам. На Урале ими были: Вятка и Свердловск, Нижний Тагил и Каменск-Уральский, Сысерть и Златоуст, Троицк и Уфа. Пытливый ум и зоркий глаз его влекли люди золотых приисков Кочканара, рудознатцы горы Благодать и Высокой, судьбы этих людей, полные драматических событий, овеянных седыми легендами давних лет и совсем свежими, но тоже уже обросшими красивыми придумками, ставшими сказаниями и преданиями.
На закате писательской жизни А. Кожевников, вспоминая минувшее, с гордостью говорил:
«Я побывал везде. Мечта осуществилась сполна. Дальние дороги помогли мне ее претворить»
Когда-то писатель даже мечтал приобрести на Урале домик и жить вблизи героев, общаться с ними, но так и не приобрел, но до глубокой старости наш край волновал его душу и тянул к себе.
«Урал открылся мне не только кладовой золота, платины, железа, меди и других полезных ископаемых, писал он, а еще богатейшим скоплением, собранием, кладовой особых уральских человеческих судеб, характеров, столкновений, занятий, мечтаний, порождаемых удивительно многообразной уральской природой и такой же историей. Меня больше и больше охватывало увлечение Уралом, все крепло намерение сделать его своей главной темой»{7}.
Урал раскрыл перед А. Кожевниковым действительно неисчерпаемое богатство человеческих судеб и характеров, показанных выпукло в таких его книгах, как «Турмалин-камень», «Золотая голытьба», «Каторжники земли», повествующих о революционном движении в крае, о совместной борьбе русского и башкирского народов против царизма.
В 1972 году Алексей Венедиктович совершил длительную поездку по Уралу. Он побывал в Свердловске, посетил Каменск-Уральский и Первоуральск. Жизнь и быт потомственных рабочих и молодежи с прежней силой волновали его писательскую душу. В Первоуральске он дважды выступал в рабочем клубе, битком набитом любознательными читателями, желающими послушать своего почтенного земляка. Писателю было о чем рассказать и вспомнить в рабочей аудитории, которую он хорошо знал и любил.
В пору повторных поездок по Уралу А. Кожевниковым с новой силой завладела неотступная задумка написать роман о сегодняшней жизни, взглянуть на уральцев глазами старого знакомца, влюбленного в их самоотверженный труд и целенаправленную жизнь. Какими эпическими картинами порадовал бы нас художник слова, сказать трудно, а предугадать можно. Многое приоткрывает название будущего романа «Дорога», как бы итожившее главную тему отграненной им творческой задумки.
И вновь центральная мысль писателя сосредоточена на главном предназначении державного края России. Она многократно варьируется в записях автора, он как бы ищет ее главный стержень: «Урал открылся мне снова, как золотой пояс моей Родины». Кратка эта запись, как и другие, сделанные в дорожных дневниках. Они похожи на «затесы» памяти и подтверждают, что и в последнюю поездку по Уралу А. Кожевникова интересовало производство фольги и прокат разных металлов, быт рабочих, неузнаваемо преображенный технической революцией родной край, сказочно поднявшийся расцвет культуры, словом, социалистическая индустриальная быль, превратившая демидовский Урал в подлинно индустриальную державу России.
Базой для выполнения такой творческой задачи служил накопленный опыт в начальный писательский период, обогативший его палитру красок и музыку языковой речи, простоту ее народного звучания. Следует подробнее сказать о литературной школе маститого художника, очень поучительной для нового, молодого поколения, идущего в литературу.
А. Кожевников искусный мастер не только больших художественных полотен, какими являются его романы, но и сравнительно небольших жанров повести и рассказа, в которых, казалось бы, на значительно меньшей площади вмещено столько жизненного материала, человеческих судеб и характеров, страниц отечественной истории, что по своей наполненности они не уступают большим художественным полотнам.