Подлезая под вагоны, под теплушки, вышли мы, наконец, куда-то, и тут кинулись к нам каплейты. Они обнимали нас, как родных детей, и это было так искренне. Никогда еще и никто так не радовался ни Олегу, ни мне. И еще я подумал потом: а ведь им к тому же грозил трибунал.)
(Вспоминаю сейчас, спустя столько лет, моего покойного друга Олега, Олега Павловича Преснякова, который стал доктором наук, профессором, зав. кафедрой русской литературы, Олега, с которым мы дружили всю жизнь.)
1920/I60 г.
Проводник! Эй! Ты спишь! Проводник!
Кто-то с силой стучит по борту платформы, и грузовик на ней, и моя будка на грузовике трясутся.
Проводник!
Я сажусь на ларь, на спальный мешок. В будке темно, только отсвечивает на передней стенке оконце. Это на станции горят фонари. Стекло запотело, на нем капли. Они не двигаются. Значит, дождь был, перестал. Состав наш тоже пока не двигается.
Я шарю карманный фонарь, он длинный, блестящий, тоже китайский, как мои консервы. Сбрасываю крючок, толкаю дверь, в лицо мне ветер. Щелкаю фонарем.
Чего тебе?
А-а, это стрелок с тамбурной площадки, в тулупе и с винтовкой. Лицо круглое, молодое.
Можно к тебе? Ох и скукота! Да и промерз, хоть тулуп, как сволочь.
Лезь, говорю. Ладно.
Конечно, неплохо мне одному с самим собой, но все же пускаю, понятно, подвожу: то деда-пасечника, то мужиков-ремонтников, то пареньков. Разговариваем. А чащеэто стрелки с тамбуров. Но у них одна «песня»: Не жизньмаета, ни коров, ни коз, ни овец не дают держать, охота запрещена, ловить бреднем рыбузапрещено. В магазин привозят, так по 40 рублей килограмм и т. д. и т. п. и т. д.
И этот туда же: и т. д. и т. п. Ни жинку, ни детей когда видишь?! А детилесенка, один другого поменьше Но! Новый дом поставил, пятнадцать соток под огород, у жинки хозяйство, картошка своя, капуста, огурцы, помидоры, куры. И кабан, как медведь! Точно как медведь.
Когда ж ты всё успел?
Э-э Он машет рукой. Тебе не понять. Ты еще паренек, пацан. Химичить надо.
Я смотрю на него: лет на восемь, а то и на все десять меня моложе.
Тебе внове, а я переведал. Дурак был. Пацан, как ты. Хотел, знаешь, до моря добраться. Пацан был. Он усмехается из-под тулупа. У меня хоть калымить тут можно, хозяйство.
И для детей?
Ну, их только двое.
Так ты говориллесенка.
Нет, это у соседки.
Вы что, с жинкой помогаете ей, что ли?
Он смотрит на меня очумело. Заболтался.
Ладно. Пора. Пока.
Я открываю ему дверь. Ветер. Очень пахнет на станции карболкой, войной пахнет, как давным-давно. Карболкой с креозотом шпалы пропитывают.
Главный кондуктор! И машинист с третьего номера! гремит на всю товарную станцию голос из репродуктора. Время отправляться! Отправляйтесь! Время отправляться! Вам открыт прямой семафор!
И опять мы едем. Опять сопки с лиственницами, вдали на сопках снег.
Вот появились и валуны-диабазы, совсем как моя якутская тайга. Это ведь всё на той же долготе, только на юге. Но, слава богу, мы едем, а то три часа стояливсюду ремонтируют дороги. Еще до Амурской области, до «Ерофей Палыча» почти 300 километров.
Кривые, мрачные избы на станции «Веселый».
Ночь. Станция «Жанна», граница с Амурской областью. Кто-то на гармошке наяривает «Гоп со смыком».
Амурская область. И сразу нырнули прямо в туннель в горе, как в преисподнюю, пахнет серой. Какой длинный-длинный черный туннель. Клубится дым.
Вынырнули. И опять чинят дорогу. Но здесь у баб, у девок отчаянный, тоскливый дикий вид. Заключенные? Здоровенные какие-то парни сбоку. Охрана?
И опять туннели в два, в три километра. Часовые. Проволока. Дождь. От Облучья до Хабаровска еще опять километров 300. Будем ли утром в Хабаровске? Почти семь часов простояли в Архаре.
Опасайся пускать попутчиков. Кругом лагеря.
Приморье. Часа через два Уссурийск.
От самой Зеи вокруг только степи. И необычные столбы. Один столб упирается в другой столб, будто вытянулся во весь рост и хочет опрокинуть. Нет, подпирает изо всех сил.
Как странно: мне жалко расставаться с моей платформой. Ко всему привыкает человек. А мне было здесь хорошо
Дождь идет, мелкий. Сыплет и сыплет без остановки. Темнеет уже. Ветер. Гладкая зеленая степь. Скоро Уссурийск.
Ночь. Уссурийск. Дождь прошел. Пахнет цветами.
Утро. Замечательный городок Уссурийск. Беленький, чистенький, в зелени весь. Такой уютный, так хорошо распланирован. Будто это южный город под Дальневосточным солнцем. Недаром, оказывается, он выбран, он первый: самый красивый, самый ухоженный на весь Дальний Восток.
И для меня он самый лучший: на почте письма от Лели, прямо пачка. В них, кстати, привет от Бабили, она довольна, что я по дороге присылал из аванса домой деньги. Да еще узнаю: что целый «подвал» опубликован в «Литературке» из «Снежного заряда». Просматриваю в библиотеке газету: ничего не сократили, не поправили, напечатали точно как у меня.
28/V60 г.
И вот Вот я попал в рай: это Горно-таежная станция, наша здешняя база. Приехал сюда на своем грузовике, недалеко совсем от Уссурийска. Выполнил первое свое задание, я уже здесь, хотя моих коллег экспедиционных пока нет.
А здесь домики, и меня окружают лес и тишина. Только журчат, журчат ручьи и насвистывают птицы.
29/V60 г.
Я вылез из своей будки, и теперь я сижу не в ней, а на поляне в лесу. Вокруг распускаются ландыши, как много ландышей. Я сижу в самой гуще ландышей под солнцем в запахе цветов.
Потом пошел по аллее между невысокими соснами, совсем непохожими на наши сосны. И так дошел до речки, до висящего на тросах мостика. Шел по мостику, он качался, и я радовался, что пришел сюда. Надо мной зеленые громадные своды, и запах черемухи, да такой, что кружится голова. Здесь черемуха никакие не кустыдеревья.
30/V60 г.
А сегодня целый день идет дождь. Тот самый дальневосточный дождь, который проклинал Арсеньев. Сыплет и сыплет с утра до ночи. Целый день я сижу в своей будке. Варю обед. С потолка свешивается выстиранное белье, которое никак не желает сохнуть. Стекло впереди запотело. Похоже не то на предбанник, не то на домик одинокого зимовщика. Райские прелести, о чем писал вчера, захлестнуло дождем. А еще четыре дня ждать, я узнал, пока они приедут.
И в голову приходят мысли о самом себе, о том, что скоро 35, что полжизни, быть может, прожито, а что дальше И что нельзя настолько уезжать от любимых Но как иначе жить? Видеть эту красоту, ездить, видеть мир, а не гнусную физиономию Дроздова, редактора с зелеными чернилами, и пыльный асфальт.
Вчера, когда шел по аллее, казалось, что всё у меня в жизни должно быть хорошо. Этолес, тишина, река, воздух наполняли счастьем.
Но ведь важно не только что ты видишь, а как видишь.
26/I2015 г.
Лючихеза
5/VI60 г.
Вчера, наконец, приехали. В сильный дождь. Разлилась Супутинка. Вылезли из машинызастрянет явно. Надо переходить вброд.
Идем друг за другом по грязи, как французские солдаты в «Их было пятеро». Аспирант Миша впереди, совсем молодой, в берете, с полной выкладкой: в новой зеленой штормовке, таких же брюках, австрийских бутсах, торчит из рюкзака древко гарпуна. На сей раз не я «чечако», как было у меня в 56-м в первый разу поезда в Якутию, хотя и был я не таким молодым, но ведь опять-таки первый раз, да с геологами.
За Мишей, спотыкаясь, нагнув голову, Алексей Иванович, тоже в берете, похожем на капор, в очках, бородатый, приземистый, в старом брезентовом плаще, наш начальник. Потом я, в коричневой, еще «якутской», немного выгоревшей штормовке. А дальше уже«малыши»: Саша, студент фармацевтического факультета, в штормовке, и 18-летняя толстенькая Нина в брюках и штормовке (она племянница Шретера, взял с собой, чтобы «училась жизни»).
Мы подходим к реке, она стала широкой, но наши ученые набросились на травы, забыв совсем, что и куда надо двигаться, заговорили «по-марсиански», как определила Нина. Латинские названия летают со всех сторон. В восторге рвут и рвут травы. Я-то хоть подготовился на Горно-таежной, читал нужные книги, рисовал растения, что были тут же под ногами, да и выше: дальневосточные деревья. Точно, как готовился на гидрологаконспектировал и рисовал приборы и разных рыб. (Я теперь, как называет меня Света, общая наша приятельница, это в письме Лели: гардемарин-натуралист.)