«Только вот шиш им, а не награда», зло подумал Тишка и заспешил в Спасительский кабак. Прошел Проломанные ворота Белого города, поплутал немного в закоулках гостиных дворов и вышел прямо на пятистенную рубленую избу, над дверью которой красовалась вывеска с надписью: «В сем доме питейная продажа». Тишка вспомнил, что прежде на вывеске был намалеван офицер с курительной трубкой. Огромный замок сторожил дверь. Тишка все же взошел на крыльцо и попытался заглянуть в щель, которая темнела у косяка. С улицы кто-то насмешливо крикнул:
Эй, старик, тебе бы в монастырь, а ты здесь спасенье ищешь! Ноне все кабаки велели закрыть, владыку хоронить будем.
Только теперь обратил внимание Тишка, что народ спешил в кремль. Закрывались двери гостиных дворов, убирались лотки с товарами. Вместе со всеми направился в кремль и Тишка. Огромная толпа любопытных собралась на архиерейском подворье. Гроб с телом епископа отпевался в Крестовой архиерейской церкви, откуда его должны были перенести в Успенский собор, где в нижнем этаже находилась усыпальница астраханских иерархов.
Больше всего астраханцев поразила необычность смерти епископа. Мефодий болел долго. Ездил в разные монастыри, поклонялся святым мощам, но исцеление не приходило. Тогда, будучи по делам службы в Кизляре, решил попользоваться за Тереком теплыми водами. Приказал своим служкам сделать над ключом мостки и поставить на них войлочную кибитку. Но когда епископ стал раздеваться, мостки под ним зашатались, рухнули, и полуголый владыка оказался в горячем, почти кипящем ключе
Тишка, любопытства ради, пробрался сквозь жаркие тела в самую церковь. В ней было темно и нестерпимо душно. Над всеми обычными, спокойными запахами храма, над благоуханием ладана и воска царил отвратительный, страшный запах тления.
Доносился надтреснутый, будто из глубокого колодца голос псаломщика.
Горели свечи, как в сумерках, бросали на лица красноватые отсветы, и будто не живые люди столпились у гроба, а каменные маски неведомых истуканов. И будто неживой голос вещал:
Приидите, последнее целование дадим, братие, умершему
Не помнил Тишка, как вывалился из церкви, отдышался еле, притиснутый к каменному барьеру.
Частый колокольный перезвон заунывно плеснул на кремлевскую площадь. В дверях Крестовой церкви показались хоругвеносцы. Позади них шел дьякон, неся на вытянутых руках блюдо, на котором покоились омофор и митра, усыпанная самоцветами. По бокам его шли два псаломщика с жезлом и подсвечниками. За ними показались четыре дьякона, которые несли крышку гроба, обитую черным бархатом. Затем на руках высшего священства заколыхался гроб с телом Мефодия. На груди умершего под лучами солнца заискрилось Евангелие в дорогом окладе. Лик был покрыт пеленой.
Вокруг зашушукались:
Владыку-то, говорят, совсем не признать. Кожа вся запузырилась, и борода вся повылезла
Батюшки, за что же господь так наказует, ведь святой жизни был человек, кротости и смирения образец
Кротости? Да я сам видел, как он священников нагайкой стегал, когда привезли их в Астрахань скованных, за то, что в молитвах поминали о здравии не императрицу Екатерину, а самозванца.
Что и говорить Его же келейники от него плакали, посохом учил Да еще слушок идет, что и мостки-то они с умыслом плохо положили.
Господи, спаси и помилуй нас, грешных
Сбоку засипел бородатый купец:
Экие блудоязычники. А того не вразумите, что сам господь призвал преосвященного Мефодия в лоно свое и, любя пастыря, еще на земле уготовил венец мученический
Тишка знал о преосвященном другое. Мефодий тяготился астраханской жарой. В душные, летние дни сидел в саду под пологом почти нагишом. Туда ему приносили щербету, холодного квасу, мороженой земляники с сахаром. Иногда у полога выстраивался хор певчих с регентом, которые по приказу Мефодия исполняли псалмы и священные гимны. Слух у владыки был тончайший. Если кто не к месту повысил октаву или пускал петуха, того ждала жестокая порка и покаяние. Один из архиерейских певчих, будучи брошен в подвал, сбежал и несколько месяцев был в ватажке Тишки. Тогда и порассказал он о многих беззакониях на подворье владыки.
Еще больше зачастили колокола, толпа пришла в движение, и тут рядом увидел Тишка войлочный колпак, лихо надвинутый на левое ухо. Не веря в удачу, протиснулся еще ближе и узнал Рыбакова, его курносый облупившийся нос, острый взгляд, устремленный на похоронный кортеж.
Они обрадованно поздоровались и стали выбираться из гущи любопытных, не дождавшись конца погребения.
Куда теперь мы? спросил Тишка.
К Спасителю пойдем, как условились. Надежное место.
Да я уж был там. Кабак закрыт.
Ничего, для нас место найдется.
Вскоре оказались они перед кабаком, вошли в замшелую неприметную калиточку сбоку и очутились во дворе, заросшем лопухами. У деревянных сараев громоздились пустые бочки. Из задней двери кабака наносило жареной рыбой и луком. Туда и юркнул расторопный Рыбаков. Вскоре он вернулся, неся запотелый жбан пива, поставил его на траву.
Тишка, вспомнив, спросил:
Отчего вывеску-то на кабаке переменили? Я было и не признал.
Да ведь, сказывают, офицер-то намалеванный с рожи будто на обер-коменданта Левина смахивал. Тот и велел убрать Охолонись малость, ну и жара Непременно дождь будет. Еще эти похороны не вовремя Можно было бы человека одного встретить Федьку Багра Нужный человек
Я здесь, спасибо, не забывают меня люди добрые. Над лопухами поднялась взлохмаченная голова.
Вот это да, протянул удивленно лоцман, легок на помине.
Федька Багор порывисто поднялся. Высокий и сутулый, он и взаправду напоминал багортакой же крепкий и зацепистый. Ветер ерошил его темно-русые спутанные кудри. Черные, еще не проспавшиеся хмельные глаза лукаво улыбались.
Подойдя, он босой ногой примял траву и уселся, будто в царственное ложе. Затем вынул из кармана две вяленые воблы.
Вот нам и трапеза. Ты, Игнат, разливай, в горле давно, как в степном ильмене, все пересохло.
Лоцман разлил пиво и посмотрел на Федора.
Вот человек от атамана объявился Помнишь, я тебе говорил
Ну, хватим, ребята, чтоб бог удачи послал.
Багор выпил, вытер усы и с достоинством проговорил:
На меня, ребята, положитесь без сумнения. Я всех бурлаков здесь знаю. И с степняками дело имел. Друг у меня есть, едисанский татарин. Вот голова! Из-под себя кобылу украдет. Сколько лошадей мы с ним поотгоняли
Стой похваляться, тихо молвил Тишка, мелкими глотками потягивая пиво. Я и сам погрешил немало Но дело сейчас такоене лошадей красть Видел на базаре грамотку, графом Паниным подписанную Ведь ежели узнают, о ком мы толкуем, и то не миновать наказания. Как думаешь, можно в Астрахани сполох устроить, да так, чтоб всех дворян на распыл пустить?
Как сказать Ежели бы ограбить кого или табун угнать, нашел бы любителей, а тутне из корысти Не знаю, что и молвить, смятенно заговорил Багор. Недовольных много, налоги и утеснения сам знаешь какие, а как поднять-то народ? Головня нужна, чтобы палом всех охватила, и не только головня, что одна головня сделает-то по всему государству?.. Много у нас шуму было, когда на Яике Петр Федорович объявился здрав и невредим и с воинством многим Только на Яикеэто одно, а у нас начальство крепко сидит, чуть чтои в Пыточную. Разбирай там на досуге
Эх, горько произнес Тишка. Пыточной вас запугали. Вот раньше был народне вам чета. А ноне? Вон какие утеснения казачеству, а казачество молчит.
Как молчит, а Пугачев?
Спасибо, Пугачев расшевелил малость.
Грозный, сказывают, был человек
Грозный-то грозный, согласился Тишка, да правду и волю любил.
Да ить и Разин любил волю-то, а, говорят, много крови пролил неповинной
Неповинной, не знаю, уже злясь, отвечал Тишка, а боярской да воеводской пролил вдосталь.
Я вот слышал еще начал лоцман, но не окончил.
Тишка потянул его за рукав и тихо прошептал:
Глянь-ко на дверь кабацкую. Почудилось мне, будто там треуголка маячит Да незаметно глянь.