Государь слушал с некоторым напряжением, но без признаков нетерпения. Взглянул на царицу. Мария Федоровна в ответ улыбнулась.
Ну, Алексей Петрович, сказала она, теперь ступайте к моему секретарю Федору Адольфиевичу и скажите, что младшую девочку беру я.
А от меня, расслабляясь, заулыбался Александр Александрович, а от меня, Алексей Петрович, скажите Василию Васильевичу, моему гофмаршалу, что я беру старшую.
И царь с царицею, счастливые и очень довольные собою, пошли завтракать.
II
Завтрак был званый. Мария Федоровна поцеловала мужа в холодную щеку и, легкая, счастливая, побежала, как в былые годы, в Копенгагене, в принцессах, одеваться. Александр Александрович, улыбаясь, проводил ее взглядом до дверей и пошел на служебную половину к генералу Черевину, начальнику своей личной охраны.
Как дела с изобретением? спросил государь своего благодушного генерала.
Готово.
Показывай.
Оно при мне.
Не вижу.
Гляди лучше.
Они были на «ты» со времен Балканской кампании.
Не вижу.
Черевин довольно захохотал, нагнулся и достал из-за голенища сдавленную с боков фляжку. Государь отвинтил крышку, понюхал, крякнул и вернул фляжку генералу:
Долей. Сейчас за завтраком и опробуем.
Государь, сапоги нужны особые. Видите, у меня какие голенища.
Снимай сапоги.
Но у меня нога больше.
Снимай, да поскорее. И чтоб завтра же у меня были «особые» сапоги.
Погогатывая, переобулись. Черевин остался в одних портянках.
Государь, я ведь тоже на завтрак приглашен.
Гони адъютанта домой, за другой парой. Чуть припоздаешь. Я за тебя перед Марией Федоровной заступлюсь. Так и быть.
Мария Федоровна явилась перед гостями в русском сарафане а-ля Венецианов, в кокошнике и жемчугах.
В честь вас, истинно русских людей, патриотов, я распорядилась подать исконно русские кушанья, объявила Мария Федоровна, объяснив странную сервировку стола.
На завтрак были приглашены очень нужные теперь люди: генерал-губернатор Москвы князь Владимир Андреевич Долгорукий, министр внутренних дел граф Дмитрий Андреевич Толстой, председатель Государственного совета великий князь Михаил Николаевич и генерал Черевин, который почему-то запоздал.
Стол рассекало надвое огромное остроносое блюдо, на котором возлежал трехметровый осетр. Вся остальная еда притулилась вокруг этого великана, не столь приметная с виду, но под такими соленьями, под такими укропами, такая огненноострая и дремуче-кислая, что не выпить под нее водки было никак невозможно.
Не побрезгуйте вот этой темной, невзрачной на вид похлебкой, предупредила Мария Федоровна, это и есть настоящее русское по-хмель-е.
Похмелье? удивился великий князь Михаил Николаевич.
Похмелье! торжественно провозгласила Мария Федоровна. Русские уже забыли, что это была такая утренняя похлебка.
Мария Федоровна сама готовила, улыбнулся государь. По рецептам господина Забелина, нашего историка.
«Домашний быт русских цариц»! Граф Толстой недаром когда-то был министром просвещения.
Водку пили из братины, по кругу. Александр Александрович пригубил и передал Михаилу Николаевичу, тоткнязю Долгорукому, князьграфу.
Мария Федоровна выпила из хрустальной рюмки, с удовольствием глядя на пирующих мужчин.
Никаких особых проблем на завтраке обсуждать не предусматривали, деловая его часть заключалась в том, чтобы участники чувствовали себя за царским столом по-семейному. Это чувство должно было внести в их деловую жизнь особый личный оттенок.
Россия готовилась к событию совершенно особенномук коронации. Церемония, шествия, служба в Успенском соборе, освящение храма Христа-спасителя, гуляния и пирывсе это продумано, расписано. Полиция, тайная и явная, заполонила Москву. Указы и манифесты отредактированы. Награды оговорены. Настроения народа известны и учтены. Нигилизму нанесен смертельный удар. И последней точкой в этом постыдном для престола затянувшемся деле, последним погребальным пристанищем станет нигилизму крепость Шлиссельбург. И все же пока до коронации оставалось время, государь использовал его на укрепление своей неприступной позиции, подпирая ее и так и этак, чтобы потом ни в чем не упрекнуть самого же себя.
На русском завтраке не обошлось без щей, каши, великого множества пирогов.
Братина сплотила. Приглашенные на завтрак чувствовали, как шевелится в груди безудержная русская удаль.
Славно! радовалась Мария Федоровна. Александр Александрович очень веселый. Я уже стала забывать его смех. В Копенгагене, когда мы приезжаем, дети не отходят от своего «дяди Саши». У них есть очаровательная игра. Все принцы, принцессы: датские, английские, немецкие, все, как это набрасываются на него и пытаются сдвинуть с места. А Саша, словно есть Александрийский столп. Я счастлива, господа, что с вами мой муж молодеет сердцем. У него даже морщинки на лбу разглаживаются.
Как им не быть, морщинам? Александр ладонью поглаживает бороду, сильно щурит глазаозабочен. Европейский кризис перешел-таки границы нашей империи. В Москве на заводе Берда из четырех тысяч рабочих три тысячи уволены, на Сампсониевском из полутора тысяч уволена тысяча, у Нобеля из тысячи двухсотровно половина. В Костроме сокращения на одну треть, в Смоленскена две трети
На лице министра внутренних дел графа Толстого решимость и твердость.
Устоим, государь! Сокращение производствабеда, но еще не катастрофа. Это дело моей чести, государь, не допустить полной остановки фабрик и заводов.
Спасибо, граф.
Князь Долгорукий поймал мгновение и направил разговор в то русло, где у него была своя, и не последняя, роль.
В Москве, государь, пострадали одни механические заводы, текстильная промышленностьмолодцом! Производство несколько сократилось, но пока что ни один рабочий не выставлен за дверь, разве что за чрезмерную леность и пьянство Во время вашего августейшего коронования, государь и государыня, в древней столицемосквичи просили меня заверить ваши величества в этомневозможно будет сыскать ни одного недовольного человека. Праздник и радость. Едине-ние и вера. С такими чувствами Москва ожидает великого события.
Нигилисты распространяют слухи, будто бы я откладываю коронование из боязни быть взорванным их бомбою. Александр сказал это спокойно, усмехнулся, покачал головой. Они плохо знают своих государей. Я всегда готов к худшему и долг перед отечеством и перед престолом исполню до конца.
Граф Толстой встал и поклонился Александру. Это был порыв, и все так это и поняли. Он сказал:
Молодежь, государь, отшатнулась от безумцев, проповедующих завиральные идеи. Ужас злодеяния показал романтическим натурам, куда их толкают те, кто проклят всем народом первого марта.
Студентики в Москве пытались организовать беспорядки, тотчас откликнулся князь Долгорукий, но боже мой, как их били в Охотном ряду! Еле отняли. Народ, государь, стеной на страже самодержавия.
В пятнадцатьсемнадцать лет нет заманчивее идеи, той идеи, которая обещает переделать мир. Александр как-то потяжелел на глазах, и слова у него потяжелели. (Мария Федоровна встрепенулась: Александр Александрович, только дважды пригубивший из братины, был совершенно пьян.) Господь лучше нас, господа, знает, как устраивать мир, но что касается меня, то если бы господу богу угодно было завтра же положить конец всему, я был бы очень доволен.
Разговор оборвался.
Александр III, для которого составляют экстракты из газет, который сочинениям Льва Толстого и Тургенева предпочитает романы Болеслава Маркевича, император, не способный самостоятельно понять смысл документовсекретарь вынужден тайно готовить для него краткие извлечения с пояснениями о решениях Государственного совета, этот самодержец-тупица наизусть помнит письмо Исполнительного комитета «Народной воли», которое легло ему на стол 10 марта 1881 года.
«Мы обращаемся к Вам, отбросивши все предубеждения, подавивши то недоверие, которое создала вековая деятельность правительства. Мы забываем, что Вы представитель той власти, которая столько обманывала народ, сделала ему столько зла. Обращаемся к Вам, как к гражданину и честному человеку. Надеемся, что чувство личного озлобления не заглушит в Вас сознание своих обязанностей и желания знать истину. Озлобление может быть и у нас. Вы потеряли отца. Мы теряли не только отцов, но еще братьев, жен, детей, лучших друзей. Но мы готовы заглушить личное чувство, если того требует благо России, ждем того же и от Вас».