Скрип ступенек неожиданно вырвал молодую женщину из сна. Отвращение и страх стиснули ей грудь. В глухом ночном молчании дверь комнаты тихонько приоткрылась. Гильельма подавила рвущийся наружу стон.
Гильельма? прошелестел в ночи тихий шепот. Ты еще не спишь?
Она села на ложе, вся белая во мраке ночи, пытаясь утихомирить биение своего сердца. Но вот она уже чувствует прикосновение рук к своим плечам, вот они под ее рубахой, играют со шнурком, на котором висит сарацинское украшение, ласкают ее. Прилив отвращения, затопивший ее, отхлынул. Она узнала эти руки, влекущие ее к себе с желанием, нежностью и упрямством, эту колючую бороду на своей шее.
Бернат, Бернат, Бернат! повторяла она, заливаясь слезами.
Гильельма, тебе плохо?
Молодая женщина прижалась лицом к его теплому плечу. Бернат не слышал всего, что она шептала, он разобрал только два слова, но и этого ему было достаточно. Бондарь, кошмар. Он вздохнул, охватил Гильельму обеими руками, обнял ее. Она искала у него убежища.
Бернат, Бернат, я по-настоящему твоя жена? Твоя настоящая жена?
Ты этого не чувствуешь?
Если я понесу ребенка, что мы будем делать?
Вырастим его, конечно же! Может быть, Церковь волков хоть ненадолго оставит нас в покое
А если Римская Церковь захочет содрать с нас шкуру?
Тогда мы уйдем в Италию, вместе с добрыми людьми. Мы пойдем в Гене, в Кони, в Ломбардию, на Сицилию
Гильельма рассмеялась и в тон ему добавила:
В королевство Валенсия, в Тортозу, в землю Сарацин
Глава 34ОСЕНЬ 1306 ГОДА
Ибо тех, кто желает добра, и хочет защищать свою веру со всей решимостью, их враги хотят распять и побить камнями, как они поступали с апостолами, которые отказывались отречься даже от одного слова своей веры. Ибо есть две Церкви: одна гонима, но прощает (Мф. 10, 23), а другая стремится всем завладеть и сдирает шкуру; и только та Церковь, которая гонима, но прощает, только она имеет право называться апостольской; ибо она как говорит, так и делает. А та Церковь, которая стремится всем завладеть и сдирает шкуру, это Римская Церковь.
Старая женщина заболела. Кашляла так, что разрывалось сердце. Ее лоб и руки были горячи, как огонь. Ее дом пропах мочой. Гильельма чувствовала укоры совести: ведь две или три недели она не навещала эту храбрую одинокую женщину, и ее это не особенно тревожило. Она открыла маленькую деревянную оконницу, проветрила тюфяк больной, нашла воду и быстро прибралась.
Почему Вы живете одна, матушка? Разве у Вас нет семьи, детей, внуков, которые могли бы забрать Вас отсюда?
Старая Бернарда сделала неопределенный жест. Ее душил кашель, и она не смогла ответить сразу. Сидела, согнувшись пополам, перед погасшим очагом, в котором Гильельма пыталась разжечь огонь.
Я теперь буду приходить каждый день, снова заговорила Гильельма. Мой муж нарубит Вам дров. Ложитесь. Я принесу Вам супа. Хотите ли Вы, чтобы я пригласила врача?
Ты такая добрая, доченька, вздохнула старуха, после того, как вновь обрела дыхание. Послушай, у меня нет денег на врачей. И потом, я не страдаю по-настоящему. Возможно, я и больна, но на самом деле просто старая, и от этого уже не излечишься.
Гильельма помогла старухе подняться и отвела ее к ложу, стоящему за ширмой на этаже, не очень далеко от очага. Недавно Бернарда почувствовала, что силы покидают ее, и тогда она оставила свою комнату на солье, потому что ей стало тяжело туда взбираться. К тому же, она боялась споткнуться, оступиться и упасть с лестницы.
Я уже не принимаю жильцов, опять заговорила старуха. С тех пор, как вы жили здесь в начале лета, ты и твой брат, у меня уже не было других постояльцев. Хорошо и то, что я хоть тогда смогла немного заработать. Глаза у меня стали совсем плохи, и я не могу уже прясть, как раньше.
Я могу прясть, заверила ее Гильельма. Не беспокойтесь, я буду делать все, что нужно.
И снова старая женщина зашлась в приступе кашля. Гильельма села подле нее на ложе, с беспокойством глядя на больную. Было видно, что за эти несколько недель бедная Бернарда очень исхудала. Ее лицо приобрело восковожелтый цвет, как у плохой свечи, или старого пергамента, и блестело от болезненного пота. Крылья ее носа дрожали. Глаза заволакивал какой-то туман. Наконец, в ее взгляде появилось осмысленное выражение:
Малышка, сказала она, они все умерли Жерот, мой второй муж. Он был младше меня на год. И двое сыновей, которые у нас были. И невестка. И это не из-за старости, а из-за мора, бушевавшего здесь два года назад. Они все поумирали с промежутком в несколько недель. И так случилось со многими людьми в этом городе. А я, я осталась жить. Зачем? Как может Бог позволять, чтобы такое происходило? Священник говорит мне, чтобы я не думала о таких глупостях!
Она озабоченно взглянула на Гильельму и вновь закашлялась.
Бог не желает ничьей смерти, тихо сказала Гильельма. Это не Он наказывает смертью. Зло не исходит от Него. Он не любит страданий.
Старуха ответила ей грустной улыбкой. Ее глаза наполнились слезами.
Ты добрая, доченька. Бог вознаградит тебя.
Гильельма поспешила вернуться домой. Она хотела попросить Берната нарубить дров, чтобы подкладывать в очаг старухе, хотя бы дветри охапки. И, конечно же, она никого не застала дома. Был еще белый день. Слишком рано, мужчины еще не вернулись. Молодая женщина присела у очага, зачерпнула половником немного супа, томившегося над огнем, и наполнила тупин, глиняную миску. Присела на лавку, развязала чепец, чтобы засунуть под него выбившиеся тяжелые, темные пряди, и вновь накинула льняную вуаль. Осмотрев себя с ног до головы и все вокруг, она осталась довольна. Вот это то, что ей нужно, ее собственная жизнь. Впервые она сама руководит домом, и ни мать, ни свекровь ее не дергают и ею не помыкают; никто ей не говорит, что она должна делать. Правда, это не совсем обычный дом, непохожий на другие. Здесь нет ни стариков, ни детей, а только двое молодых мужчин с умелыми руками и приходящие гости, которые прячутся в комнате на солье. Правильно организовывать кухню было довольно сложнонужны были специальные продукты и отдельный котелок для добрых людей, которые не ели животных жиров. И еще надо было стирать все белье и одежду. Прежде всего, конечно же, одежду мужчин, ее мужа и деверя. Потом еще всех этих ночных гостей. Тех, кто непрерывно ходит от дома к дому, от города к городу, а их выслеживают шпионы и доносчики Инквизиции. Чаще всего у них жил Фелип де Кустаусса, а еще Пейре Санс, а иногда Пейре и Жаум из Акса. Гильельма, как и другие добрые верующие, женщины из других городов, которых она знала, занималась бельем и убогими пожитками путешественников, стирала их рубахи, штаны, латала, шила и перешивала их камзолы и плащи.
Дом постепенно обустраивался, пополнялся мебелью. Поприбавилось и кухонной посуды, приобрели еще несколько столовых приборов. Бернат сделал два новых сундука, которые еще пахли свежими стружками. Один сундук поставили в фоганье, а другойв большой комнате. Туда складывали поступавшие дары и пожертвования, приносимые верующими со всей округи, и предназначенные для нужд добрых людей. Продукты, полотно и ткани, шерстяная пряжа для их одежды, воск для их свечей, а иногда и такие драгоценности, как книги. Гильельма заботливо управляла распределением всех этих благ, которые должны были уносить с собой и перераспределять дальше проводники Церкви: Гийом Фалькет, Пейре Бернье, иногда сам Бернат. В Рабастен у добрых людей было как минимум два дома, в которых они могли быть уверены. Дом Гильельмы, где любил жить Фелип де Талайрак, и дом Думенка Дюрана, кожевника, который еще делал бурдюки, и где в основном останавливался Пейре Санс. Но были и другие места, где жили преданные верующие.
В соседнем городке СенСюльпис, на Тарне, тоже был надежный очаг, принадлежавший рослой вдове Бараньоне Пейре, которая частенько заботилась о Гильельме. У Бараньоны было две дочери, уже замужних и живших в том же городке. Обе они были ненамного старше Гильельмы. Хорошо иметь возможность поболтать, посмеяться и помечтать с такими же молодыми женщинами, и поговорить о добрых христианах, не боясь ни враждебных ушей, ни чьей-то злой воли. Гильельме сказали, что ей следует каждую неделю ходить в СенСюльпис, чтобы относить к ткачу тяжелые мотки шерсти, которую она, как истинная дочь гор, неустанно пряла на своей прялке. Ей также сказали, что ученик ткача, высокий, худощавый подросток с симпатичным личиком и рыжей шевелюрой, по имени Санс Меркадьеособенно ревностный добрый верующий. Он был родом из Борна, с северных холмов, из деревни, где был один из оплотов Церкви. Это он в основном поддерживал контакт с добрым христианином Пейре из Акса. И это он был тем, кто принимал и передавал кому следует послания Гильельмы вместе с мотками шерсти.