Он читал беспорядочно, хотя все книги, которые имела склонная к чтению его мать Евдокия Евлампиевна, он знал, можно сказать, наизусть. Вспомнив какое-нибудь сильно понравившееся место в книге, он знал, на какой странице искать тот запомнившийся эпизод. Всю жизнь Кобыло считали себя крестьянами, хотя ходили слухи, что в каком-то далёком поколении, возможно, сто лет тому назад, они звались дворянами. Но страсть читать явно появилась у Кобыло неслучайно. Грубая простая жизнь тяготила. Он душою рвался в какие-то сферы, недоступные сердцу, но желания порою преобладали над здравым рассудком. В такие минуты он принимался писать стихи. Но уважали Кобыло не за любовь к стихам или книжкам вообще, а за невероятную силу. Как говорила каждая смазливая бабёнка на селе, что «на него приятно смотреть». Он жил один, потому что не смог вовремя продать добротный, рубленный из кедра дом, вместительный сарай, огромный огород. В какой-то мере ему были свойственны скупость и привязанность к земле. Он боялся остаться в родных Липках, откуда родные его приехали, получив столыпинские наделы, без земли, ибо там родители имели всего одну десятину плохой, непахотной землицы. Несмотря на свою, казалось бы, доброту, Иван Кобыло слыл весьма гордым человеком. Гордостьодна из привилегий одиноких людей, которые, замкнувшись в кольчугу недоступности, чувствуют себя более уединённо, более защищённо и комфортно. Кобыло презирал тех, кто лезет в душу, не справляется сам с севом, просит помочь, одним словом, кто проявляет душевную слабость. Гордость отчуждала его в какой-то мере от селян, и он жил фактически отшельником. Появление Дарьи Руковой он воспринял с толикой интереса, но вскоре, случайно поймав на себе высокомерный взгляд, потерял к Дарье интерес. Он ходил молча, молча кивал, бывало, скажет слово приветствия, поможет молча в чём-то. Но первым шагу не сделал навстречу женщине, окинувшей его эдаким горделивым, надменным взглядом. Он с большей охотой разговаривал с ребёнком, нежели с Дарьей. Этот кроткий с виду богатырь в давешние времена, может быть, прославившийся бы, как Илья Муромец, на самом деле имел легко ранимую, чувствительную душу, подверженную всевозможным страданиям, грёзам, бесчисленным переживаниям, о чём не догадывались люди. Внешне Иван Кобыло проявлял полное равнодушие ко всему на свете; на самом деле душою откликался на все проявления человеческой жизни. Он полагал, начитавшись Шопенгауэра, что человеквесьма сложный организм, настоящего общения между людьми нет и не может быть, ибо каждое слово, сказанное им, уже есть ложное сообщение. По этой причине Кобыло пришёл к выводу о необходимости общения между людьми только посредством переживаний, излияний чувств. Он, выйдя ночью из дома, пытался общаться с другими мирами, от чего получал огромное удовлетворение, особенно с душами других людей, поселившихся на далёких планетах. В малейших человеческих движениях Кобыло находил больше искренности, нежели в многочисленных словах, каковым не придавал значения. Он ночью несколько раз общался с душою Дарьи, о чём та, естественно, не подозревала. Полученные результаты не давали обнадёживающих выводов. После этого и особенно после того надменного взгляда он замкнулся, перестал на неё обращать внимание.
Нельзя сказать, что он проявлял полное безразличие к молодой красивой женщине, жившей по соседству. В какой-то степени он сторонился её ребёнка, которого та родила совсем недавно, что смутило его чрезвычайно. Ибо, по его представлениям, рожать ребёнка в чужом доме выходит за рамки приличия. Он ждалпройдёт немного времени и приедет муж, отец младенца, но ничего подобного не случилось. Данное обстоятельство смутило его ещё больше. Он видел её руки, лицо, догадывался, что перед ним не крестьянка, что насторожило Кобыло ещё больше и заставило гадать о причинах появления у Дворянчиковых Дарьи Руковой.
Он сталкивался душою с Дарьей и, ощущая это, старался предугадать их мыслимые последствия.
В один из таких моментов заявился Иван Кобыло к соседям под предлогом, что у тех дымит печь.
Кобыло присел подле печи, наблюдая за струйкой дыма, вырывавшейся из щели, интуитивно чувствуя встречный интерес Дарьи, осторожно посматривал на неё, находя в её взгляде новые черты. Неожиданное открытие так потрясло его, что Иван просто растерялся. Он попросил глины, размешал её в ведре, замазал ловко щели и с несомненным довольством от собственных трудов посмотрел на женщин.
Настасья Ивановна ходила вокруг него с большим интересом, подставляла то стакан воды, то предлагала блинков, то молока, но Иван тряс отрицательно головой, отшучиваясь, что за плату не работает.
Что ж, тётя Настя, я буду объедать вас, когда и так всегда у вас делал работку печную по дружбе соседской,сказал он Настасье Ивановне, глядя на Дарью.
Да вон-то уж мы с Дарьюшечкой нашей миленькой как будем благодарны, вестимо, милый ты наш соседушка Иван Иванович,протяжно говорила старушка, с удивлением наблюдая за взглядом Кобыло. На его лице появилась известная селянам улыбка, давшая повод окрестить его Блаженным. С этой улыбкой временами он торопился к своему другу Кольке Стоянову, чтобы поделиться последними наблюдениями. В этот момент он никого не видел и ничего не слышал. И если, предположим, встретился бы ему на дороге медведь, он бы прошёл мимо, не заметив того.
На улице зрела трава, и густые бурьянные запахи мешались с обычной человеческой скорбью. По селу то и дело теперь чуть ли не каждый день с утробным гудом проносились с красноармейцами автомобили, постреливая выхлопной трубой, словно паля по невидимому врагу. Каждый раз Иван Кобыло выходил на гуд к калитке, глядел на мчавшуюся машину и думал о бесовских делах человека, придумавшего такие чудовища, как чадящие и гудящие автомобили. Иван был убеждён, что уж эти несравнимо мерзкие создания по сравнению с лошадью точно приведут русского человека к кромешной бездне. И наперекор всему он приобрёл пару огромных волов и пахал на них землю.
В доме лениво бились о стекло растолстевшие на хороших харчах вызревшего лета мухи; сопел в обе ноздри маленький человечек Петя, да молчала, сидючи на табурете, Дарья. Лишь Настасье Ивановне не сиделось, то и дело в голове обозначалась прекрасная мысль о незаконченности собственного жизненного пути. Хотя после смерти своего незабвенного Петюнечки некоторое время только тем и занималась, что призывала. Бога забрать её вослед за мужем. Но, пораскинув умом, старушка неожиданно пришла к мысли, что для маленького Петюнечки ещё стоило бы пожить, чтобы помочь молодой, неопытной Дарьюше вывести его в люди. Несравненный её мальчик целыми днями спал, набираясь сил, а проснувшись, улыбался, тянулся крошечными ручками к бабке, что трогало её чувствительную душу до слёз. Слабое на человеческое участие сердце трепещет от одного приятного слова, доброй улыбки или незлобивого, случайно брошенного взгляда. Настасья Ивановна мучительно страдала ночью, если, например, Дарьюшечка её ненаглядная, которую она безумно любила, вдруг посмотрела на неё не так, повела бровью недовольно или каким-либо другим жестом выдала свою обиду. Бог ты мой! Что творилось в её душе, сколько гадала как и чем она ненароком обидела её? Что творилось с нею на следующий день, какие только слова мысленно не произносила старушка, ругая себя, сколько не просила прощения и как была заискивающе нежна с Дарьюшей.
Не знать бы нам человеческой души вовсе, если бы не одно событие, происшедшее в конце лета, когда к ним неожиданно снова нагрянула какая-то очень важная комиссия. Как правило, как водилось с установлением советской власти, любая комиссия приезжала в сопровождении многочисленных отрядов конных красноармейцев, выискивающих, вынюхивающих по лесам и колкам подозрительных людей. А нагрянул отряд по причине того, что в одном из лесов нашли повешенного на старой берёзе головою вниз и привязанного за ноги к суку командира небольшого галопирующего эскадрона, посланного в деревню Анучу наводить революционный порядок. В Кутузовке появился небольшой отряд красных конников, с ними в фыркающем, дыркающем и чадящем во всю мочь старом автомобиле приехал тот самый спецследователь, чекист Лузин, которого так интересовала обнажённая рука Дарьи. Его автомобиль остановился напротив дома, прямо подле тополя, что напротив колодца у забора; с переднего сиденья выбрался, как-то переломившись в поясе, рябой чекист и, словно в раздумье, неморгнувшим оком поглядел на знакомый небольшой, но крепенький саманный, с петушиным коньком, дом, осмотрел запылённый автомобиль, за рулём которого сидел, поглощённый революционными мыслями, водитель Кондаков с револьвером на боку и с бесстрашной чёрной молнией в глазах, как пели в то достопамятное время, и выжидающе прикинул: выйдут на шум автомобиля или не выйдут? Настасья Ивановна, будучи чрезвычайно любопытной, выглянула, запыхавшись, с Петюнькой на руках, в белой косынке на голове.