Но на Кудряшову закричали, чтобы перестала болтать пустое; пусть лучше солдат рассказывает.
А Даша все еще ластилась к дедушке, у которого из глаз бежали по морщинистым щекам слезы.
Как же ты как же ты Дашенька на такое решилась? пробормотал он наконец, и губы у него задрожали, а глаза стали совсем красными. И кто тебе это насоветовал? И как же ты теперь жить будешь?
Не было, дедушка, у меня никого советчиков, сказала Даша. У тебя спроситься боялась: рассердишься и не пустишь. Да ты, дедушка, не беспокойся: я забегать к тебе стану и приберу и, что надо, сделаю. А теперь прощай, дедушка. Надо мне свезти в госпиталь этих браточков моих Браточки! крикнула она обернувшись. Собирайся! Ермолай Макарович!
И все очень удивились, когда солдат с обвязанной головой крикнул по-военному на всю Широкую улицу:
Слушаюсь, Дарья Александровна!
И стала теперь матросская сирота Даша из Кривой балки в Корабельной слободкеДарьей Александровной. Она взяла из рук Мишука повод, вскочила на лошадь, как заправский гусар, и повела свой обоз дальше по Широкой улице, к морскому госпиталю.
Пока в Корабельной слободке утром 9 сентября происходили эти события, к зданию морского штаба на Городской стороне подъезжали в извозчичьих пролетках командиры кораблей черноморского флота. В парадных мундирах и с треугольными шляпами в руках поднимались они на второй этаж по лестнице, устланной ковровой дорожкой, и через комнату адъютанта проходили в кабинет начальника штаба черноморского флота вице-адмирала Владимира Алексеевича Корнилова.
Огромный кабинет Корнилова был весь в коврах на полу и в географических картах по стенам. У большого окна, которое глядело на Севастопольскую бухту, был укреплен на тумбе медный глобус. Около глобуса стоял Нахимов и задумчиво поворачивал его и водил пальцем по морским путям земного шара.
Павел Степанович, прошу, услышал он голос Корнилова. Прошу, господа, садиться.
Все уселись за круглый стол, на стулья с плетеными сиденьями и высокими спинками. Остался стоять один Корнилов.
Позади него с полу до потолка поднимался в золоченой раме портрет Николая Первого во весь рост. Царь красовался, как обычно, в белых лосинных рейтузах, с неестественно выпяченной грудью, с лицом грозным и взглядом, который должен был повергать всякого в трепет. Но боевые командиры не смотрели на портрет царя. Ведь царь был за две тысячи с лишним верст, в Петербурге. А спасать Севастополь и Россию будут здесь русские люди, видимо, одни, без царя.
Корнилов кашлянул, обвел глазами весь круг присутствующих и начал так:
Господа! Вам известно, что армия наша отступает к Севастополю. Положение таково, что неприятель может распространиться к Инкерману и начать обстрел наших кораблей с высот инкерманских. Если подобное произойдет, то геройское сопротивление наше не спасет нас. Страшная опасность нависла над нами. Черноморскому флоту грозит гибель, позорный плен. Не допустим этого; не дадим такого торжества врагу.
Я предлагаю выйти черноморскому флоту в море и атаковать неприятельский флот, столпившийся против устья Альмы. Враг силен, но военное счастье переменчиво; и на войне счастье идет в руки тому, кто смел и сражается за правое дело. Если нам удастся уничтожить корабли неприятеля, то мы этим лишим его возможности получать с турецких берегов, через Босфор и Варну, продовольствие и подкрепления. Ну, а если нас постигнет неудача Корнилов замолчал на мгновение и нервно потер пальцами свой широкий матово-бледный лоб. Если нас постигнет неудача в этом в этом неравном бою Тогда подойдем к неприятелю вплотную, сцепимся с ним, взорвем и себя, но одновременно и вражеские корабли. Ибо лучше славная смерть за родину, нежели плен и стыд.
Корнилов повернул голову и посмотрел в окно. Там на рейде поднимался к небу целый лес мачт: корабли, фрегаты и корветы и бриги И среди нихстодвадцатичетырехпушечный корабль «Константин», на котором плескался в голубом эфире белый с синими полосами флагего, вице-адмирала Корнилова, флаг.
Честь русского флага требует от нас подвига, продолжал Корнилов. Но не только честь флага. Подвига требует от нас и Севастополь. Если в морском бою победа будет за неприятелем, то это будет Пиррова победа. И неприятель уже не решится выступить с остатками своего флота против наших могучих береговых батарей. С другой стороны, и сухопутная армия противника уже не будет иметь полной поддержки от своего расстроенного и потрепанного в морском бою флота. Значит, и сухопутная армия англо-французов не решится пока напасть на войска светлейшего князя Меншикова. И мы выиграем во времени: дождемся подкреплений и врага уничтожим.
Корнилов снова взглянул налево, в окно. Белый флаг на «Константине» все так же свивал и развивал свои синие полосы и полоскался в чистом пространстве между бирюзовым небом и лазурным морем. Владимир Алексеевич вобрал в себя полной грудью соленый воздух, натекавший к нему в кабинет через раскрытое настежь окно, и твердо произнес:
Повторяю, таково мое предложениевыйти в море и атаковать неприятельский флот, невзирая на его численность. Смелость города берет! сказал он, тряхнув головой, и улыбнулся.
Он кончил и опустился в кресло. И медленно стала сходить с лица у него улыбка, потускневшая от странной тишины, которая наступила, когда он кончил свою речь. Никто не подхватил его предложения, но никто и не возражал начальнику морского штаба.
Корнилов придвинул к себе графин с водой. Все еще было тихо. Слышно было только, как булькает вода, изливаясь в стакан. Корнилов отпил глоток и поставил стакан на поднос.
Если позволите, ваше превосходительство
Все повернули головы. Со стула поднялся пожилой офицер с одутловатым лицом и отеками под глазами, капитан первого ранга Зорин.
Если позволите, Владимир Алексеевич, повторил он, сказать мне то, что я думаю, по чистой совести моей
Корнилов чуть наклонил голову. Зорин глубоко вздохнул. Все заметили, как дергался у него правый ус.
Хотя я не прочь, начал Зорин, вместе с другими выйти в море да, выйти в море вступить в неравную битву с врагом, искать счастья в бою или славной смерти, но я осмелюсь предложить другой способ защиты.
Зорин тоже потянулся к графину, придвинул его, но так и остался с графином, зажатым в руке.
Наша морская сила и морские силы врага несоизмеримы, продолжал Зорин. Мы сильны отвагой нашей, нашей любовью к родине, готовностью умереть за нее. Но неприятель превосходит нас числом: нас мало, ихтьма. Однако не только это. У врагабуксиры и винтовые пароходы; у наспарус. Паровой вражеский флот поворотлив и может не считаться с направлением и силою ветра; мы же всегда рискуем попасть в мертвый штиль. Мы будем как скованные, в то время как враг будет двигаться, и поворачиваться, и заходить с какой ему угодно стороны. Засим и для неприятеля не секрет, что выход с Севастопольского рейда узок да, узок. Это не позволит флоту нашему выйти в море соединенно. А потому
Зорин поднял графин с водой. Почувствовав в руке тяжесть, Зорин наконец вспомнил, что хотел налить себе воды. Сидевший рядом контр-адмирал Истомин придвинул ему стакан. Руки у Зорина дрожали. Горлышко графина дробно ударялось о край стакана. Зорин налил себе воды, но пить не стал.
Да, сказал он, опустив графин на стол, мы не можем выйти в море соединенно, а потому подвергаемся опасности быть разбитыми по частям. Мы сами на это идем Да, славное самоубийство, честь будет спасена Но надо еще спасать Россию. Не умирать нам нужно, а защищаться с оружием в руках, защищать родное пепелище да, до последней капли крови. А потому осмелюсь да, осмелюсь предложить другой способ защиты. Осмелюсь предлагаюзаградить неприятелю вход на Севастопольский рейд. Как заградить? Заградить потоплением нескольких наших кораблей. Своими руками губить у Зорина задрожала нижняя челюсть, губить, что всего дороже сердцу корабли наши Трудно, тяжко Да ничего не поделаешь приходится потопить. А самим, всем нам, сойти на берег и защищать Севастополь, пепелище наше да, до последней капли крови.
Зорин говорил, а Корнилов рассеянно блуждал глазами по всему кругу командиров, собравшихся у него для рокового решения. Но рассеянность Корнилова была только кажущейся: начальник морского штаба все видел. Он видел, как сочувственно слушают участники военного совета все то, что с такой решимостью выкладывает перед ними Зорин, по внешности не больно казистый офицер, с простым, точно у парусного мастера, лицом.