Майстренков сидел попрежнему со вскинутой кверху головой и, словно недоумевая, уставился пустыми глазницами в клонившееся к закату солнце. А Мишук вдруг схватил все, что у него былолёску, нитки, камешки, пуговку, и сразу опустил Антону в шапку. И бросился без оглядки прочь.
Зато дома ждала Мишука радость. Отец сидел за столом веселый; и тут же был и Николкин отец Тимофей Пищенко, матрос с фрегата «Кагул», и стоял на столе стеклянный кувшин с красным вином. На груди у Елисея Белянкина блестела новенькая медаль на георгиевской ленте: вперемежку полоска черненькая, полоска желтенькая Елисей вертел в руках лист с картинкой, очень похожей на одну из тех, что полчаса назад видел Мишук в ящике у дяденьки Ту-пу-ту: корабли на рейде, пушечная пальба с берега, минарет мечети и пламя пожара.
«Ат-те-ста-ция, прочитал Мишук вслух заголовок листа, напечатанный крупными золотыми буквами поверх картинки. Был в сра-же-нии при Си-но-пе». При Синопе, повторил Мишук и вдруг засмеялся от радости. Синоп
И Мишук узнал, что сегодня в госпиталь приезжал Павел Степанович Нахимов и что это сам Павел Степанович нацепил на куртку тяте медаль. И еще спрашивал Павел Степанович, залечилась ли у Елисея рана; и сказал, что когда совсем залечится, то пойдет Елисей на работу. И что всем безруким, с кем уж такое несчастье приключилось, руки пришлют деревянные: заказ такой сделан на деревянные руки. И будут эти руки с пружинами. Сможет тогда Елисей поднимать хотя бы и пуд весу, а посредством пружиныдаже пальцами действовать. Только подождать надо; теперь еще нельзя этого сделать, а потомкогда кончится война.
А про войну сказал Павел Степанович, что война разгорается. Что еще кораблианглийские, французские и турецкиевошли с Босфора в Черное море. Да вот Синоп им помеха: опасаются, что много в Синопе их силы мы извели, а русская сила повыросла. И русская слава, сказал Павел Степанович, по свету гремит.
Тимофеи Пищенко глянул в окошко и всполошился. Солнце садилось в море, и Тимофею пора было на корабль. Все вышли к воротам прощаться.
А там на закате зажглись облака и пылали багровым огнем. Как факелы, поднимались мачты по всей бухте, и пушки, пушки Синопа, попрежнему, не отрываясь, глядели на запад. Спокойно и безлюдно было море.
XIVДорожные думы лекаря Успенского
Прошло несколько дней, и совсем наступила весна.
Судовой лекарь Порфирий Андреевич Успенский прогуливался под вечер по аллеям Мичманского бульвара. У афишного столба под масляным фонарем Порфирий Андреевич остановился и принялся разглядывать пеструю афишу, отпечатанную аршинными буквами.
«Шпиц-жонглер, прочитал он на афише, такса-канатоходец, пудель-математик».
Это содержатель зверинца Карл Швейцер, прибывший из Гамбурга, показывал в балагане на Театральной площади целую труппу дрессированных собачек. И сегодня «четвероногие артисты»вся собачья труппа в полном составе должна была исполнить в первый раз («в первый раз в здешнем городе») польку-мазурку.
Какая чепуха! прошептал Успенский, направляясь к выходу. Грустно. Последний день в Севастополе и так грустно.
Город был окутан весенними ароматами и словно утопал в предвечерней дымке, в розоватом тумане. На улицах было людно, а в кондитерской Саулиди не протолкаться. За кондитерской, в ограде дома номер четырнадцать, Успенский открыл калитку и пошел палисадником по дорожке в кустах сирени и с распустившимися тюльпанами. Павел Степанович сидел дома и рад был гостю.
Едете, Порфирий Андреевич? спросил Нахимов.
Еду, Павел Степанович. Завтра в шесть пополудни.
Поезжайте и возвращайтесь. А перед тем как ехать, Порфирий Андреевич, помянемте-ка с вами Синоп.
В небольшой квадратной комнате, с портретом адмирала Лазарева между печкой и дверью, стояла на столе бутылка марсалы и две рюмки с золотыми розами на гранях.
Помянем Синоп, повторил Нахимов, наливая Успенскому. Впрочем, Порфирий Андреевич, подобное и без вина не забывается, нет-с.
Не забыть, Павел Степанович, сказал Успенский, принимая от Нахимова полную рюмку. Нет, не забыть.
Нахимов не был женат, и родных у него в Севастополе почти никого не было. К адмиралу выпить стаканчик марсалы да выкурить трубку табаку заходил иногда в его маленький домик на Городской стороне молодой лекарь с «Императрицы Марии». От Успенского Нахимов знал, что состояние здоровья Османа-паши отлично; а капудан Адиль-бей находится и вовсе в превосходном состоянии, только все молчит и попрежнему глаза таращит.
Оба турка проживали в окрестностях Севастополя, на Мекензиевой горе, в прекрасной даче, к которой приставлен был совсем не стеснительный для пленников караул. Недавно к ним был допущен столичный художник Айвазовский, автор известных картин моря в штиль и в бурю. На этот раз Айвазовский выступил в качестве портретиста и зарисовал Адиль-бея и Османа-пашу. Очень похожие портреты. Осман-паша полулежит, и взгляд его задумчив; а лицо Адиль-бея бессмысленно, не поймешь, на что глазеет этот человек.
Айвазовский, зарисовывая Османа-пашу, выслушал его рассказ о том, как его ограбили турецкие матросыи Мустафа Халиль-оглу, и Джамиль-Джурга, и Абу-Тураб Осман-паша, объяснявшийся с Айвазовским по-французски, даже сказал при этом по-русски одно слово:
Вай-вай, некарошо!
Но пленный адмирал сразу умолк, когда услышал, что не одна Турция воюет теперь с Россией: уже и Англия и Франция объявили России войну. Айвазовский заметил, как злорадно сверкнули при этом глаза у старого турка Но тот не пожелал больше разговаривать с русским художником.
Эс-селамун-алейкум! пробормотал Осман-паша и отвернулся к стене.
Да, это было так: три державы воевали теперь с одной Россией. Об этом говорили, покуривая свои трубки, скромный судовой лекарь и прославленный по всему свету русский вице-адмирал. Оба знали, в чем состоит давнишняя цель врагов русского царства. Императору французов Наполеону III, и британской королеве Виктории, и турецкому султану Абдул-Меджиду, всем им надо было уничтожить черноморский флот, ослабить Россию, вытеснить ее из районов Черного моря, отторгнуть от нее Крым и Кавказ. И страшная опасность нависла над нашей родиной. Успенский заметил, как потемнели глаза у Нахимова и как сердито стал он грызть чубук своей трубки. Но после двух-трех глотков марсалы Павел Степанович успокоился и начал развивать перед Успенским свои заветные мысли.
С нашим лихим народом, сказал он, можно такие дела делать, что просто чудо. Главный двигатель на военном кораблеэто народ, матросы. Матрос управляет парусами; он наводит орудия на неприятеля Все сделает матрос. Вот был у нас на «Императрице Марии» комендор при втором орудии Да, точно-с, верхняя палуба, третья батарея, второе орудие Елисей Белянкин Да не один он! Матрос ему имя. Русский матрос.
Павел Степанович примял большим пальцем табак в трубке и, раскурив ее от зажженной свечки, продолжал:
А есть у нас офицеры из чванных дворянчиков, они, видите ли, презирают матроса, считают его мужиком. Мужиком У мужика подчас больше ума и души и сердца, нежели у любого из этих шаркунов. Не выношу я их! Я на флоте у нас помещиков не выношу. Эти замашки разных там Собакевичей и Ноздревых пора выбросить за борт. Не принижать надобно матроса, а возвышать, учить его надобно, возбуждать в нем смелость, геройство Вот это-то воспитание матроса и составляет мою задачу; вот чему я посвятил себя и для чего неусыпно тружусь. За это матросы меня и любят.
Успенский тоже души не чаял в Нахимове. Порфирию Андреевичу грустно было расставаться с Павлом Степановичем надолго. На целых пять месяцев уезжал Успенский в Петербург, в Медико-хирургическую академию. Но что же делать! Давно мечтал судовой лекарь Успенский встретиться со знаменитым хирургом Пироговым. И вот наконец завтрапрощай, Севастополь!
Прощайте, Павел Степанович, твердил Успенский, пожимая Нахимову руку. Верьте, всю жизнь буду помнить
Как-то набухли и стали красными у лекаря глаза. И черные усы еще больше обвисли.
Нахимов заметил это.
Прощайте? сказал он, подняв брови. Почемупрощайте, Порфирий Андреевич? Не прощайте, а до свиданья. До приятной встречи-с, Порфирий Андреевич Впрочем, добавил он, и голос у него дрогнул, в нынешних обстоятельствах пять месяцевбольшой срок.