Алика местные порядки повергали в злобное уныние, выплескивавшееся кипятком бессмысленного мелкого хулиганства. Позгалёва, напротив, веселили, что Гулливера канаты лилипутов. Это не мешало каптри высказываться о местной «тряхомудии» в свойственной ему куражистой манере:
Там, на лодке, язакатанная в консервную банку устава шпротина. Захочет старпом приглядывать, как отливаюда ради бога. Но здесь меня трогать не стоит. Буду отливать, где и как хочу.
Поддразнивая разлученного с семьей друга, Ян приводил в пример подводников дяди Сэма:
«Вот у кого по-людски. Хочешь, после автономкик семье, хочешьна Гавайи. И не одна Звезда, а минимум пять».
Вероятного противника Ян, возможно не любил и даже презирал, но больше ненавидел отношение «начальственной сволочи» к нашему офицеру: «И тут в банку готовы закатать. Не лезьте с вашим режимом, здоровей будем». При этом в зелёной воде его глаз блуждал чуть ли не диссидентский антогонизм.
В идеале реабилитационно-курортный день подводников должен был выглядеть так: подъём в восемь, анализы (моча, раз в неделю кровь, кал); зарядка; кабинет физиотерапии (беговая дорожка, велотренажёр под электрокардиограмму); завтрак; барокамера; обед; УВЧ, КВЧ, лазеротерапия; радоновые, йодо-бромные ванны; вечерняя кардиограмма. Родина на совесть пеклась о здоровье своих защитников, но чуть большео том, чтобы даже под южным солнцем те не ослабляли постромки. Результат выходил один: изнурённые лечебным контролем, защитники слетали со шлицов, постромки рвались с треском.
Сегодня утром режим был порушен, а накануне вечером, перед прибытием Растёбина, случился очередной инцидент, стоивший подводникам изъятых удостоверений личности. Мичман Мурзянов устроил бой посуды в буфете. Затем качался на ветке редкого самшитового дерева, занесённого в Красную книгу. Очередное ходатайство о воссоединении с семьей было отклонено. С горя мичман впал в подростковый вандализм. У Позгалёва документ изъяли за компаниюслишком рьяно вступился за товарища, и вообще, раз старший по званиюотвечай за непутевого друга-дизелиста.
Всё ведьма-заведующая, старая клизма! кипятился Мурзянов.
Корректней, мичман: гюрза, поправлял атомник.
Поначалу Никита не разделял их мнение о Нелли Валерьевнемилая дама. Потом, правда, вспомнилось, что глаза заведующей ему сразу показались преувеличенно-лучистыми.
Швартуйся к стацпирсу, зазывал Алик к столу пробудившегося капитана.
Пока на бочках, хмурился Позгалёв.
Может, шила? с вкрадчивым вызовом спрашивал мичман.
Смотри, прочный корпус не у меня треснет, стрелял пальцем в Алика каптри.
Никита плохо понимал субмаринный сленг, сознавая, что это и не блатная феня.
Не жаргонязыкёмкий, точный, как-бы сообщали их важные лица.
В общем, Ян начал пить в то утро на «бочках», что означалов акватории дальней койки. Алик с Никитойу стацпирса, то есть за столом. Каптри долго раскачивался, цедя грузинское на волне жестокого похмелья, прежде чем решился перейти к шилу, оно же С2Н5ОНмедспирт. Хлобыстнул, и хмурое лицо засветилось азартной зеленью глаз. Эти глаза василиска успешно гипнотизировали разновозрастных санаторских сестер, что друзьям и помогало добывать вожделенную влагу.
Работа такая. Напробуешься, пока приборы протрёшь, разъяснял, постукивая по стакану бледным от пьянства ногтем, Позгалёв. Значит, переводчик со штаба флота?
Ага, двигая кадыком, нервно сглатывал Никита.
Особист, что ли? подначивал Ян.
Никита совсем терялся, краснел, как школьник. И глаза ещё эти напротивсмешливые, цепкие, с лёту ухватывающие всю твою подноготную, прячь не прячь.
«Особист», «шило», «прочный корпус», «бочки» Растёбин понимал с трудом, но щёки для порядка пыжил, мысленно угрызаясь: хреновый из меня переводчик, хреновый. Алик тем временем плескал из быстро пустеющей бутылки в стаканы, семенил к бочкам, проливая на пальцы и палубу.
Што ль за знакомство? каптри возносил граненный над головой, штабной не штабной, считай, сейчас ты из подплава. В подплаве, запомни, все равны, каблуками не щёлкают, каст нет, на всех одного пошива эр-бэ, на всех один прочный корпус, что в перспективеодна могила. А этот дизелятник, кивал на Мурзянова, вообще в первом отсеке в обнимку с торпедами спит.
В Никитиной голове происходила нехорошая раздвоенность. Впервые вровень со взрослыми, да еще с какими. Впервые на расстоянии вытянутой руки от настоящей свободы. Но портупея придуманной роли сковывала, тянула на взлёте к земле. Всё предусмотрел отец, мог же в любой гражданский санаторий определить, но нет, таким манёвром даже за тысячу километров он словно держал сына на поводке, в ошейнике придуманной легенды, обязывающей помнить о дисциплине и самоконтроле.
А дизелист, как назло, поднимал тост за какую-то свободу. Сначала остатки вина на нее извёл, затем подключил шило.
Прощай, железо, прощай, подплав, глуши ГЭУ и испарители!
Железо, прочный корпуссубмаринапервое, что Никите удалось расшифровать.
С шилом посложней, совсем другая опера. Отчего вдруг шило? Разве что спирт неслабо дырявит глотку?
От-того, что не утаишь, хитро лыбился Ян.
Оба пили жадно, будто торопя беспамятство. На тосты мичманские каптри лишь попыхивал сигаретой. Задумчиво улыбаясь сквозистой зеленью глаз, спрашивал друга:
Мурз, а на что тебе вольная? Ты ж не заметишьпроимеешь.
А тебе? Или передумал с рапортом?
Что даром прилетает, не ценим, закон Бойля-Мариотта.
От спирта Никита совсем сломался, тужиться с переводом никак не выходило, но суть пикировки вроде уловил. Хоста была их последним походом. По возвращении друзья решили подавать рапорта. Дембельская свободавот за что поднимал тост Алик. 91-й стал первым годом, когда Родина даровала своим защитникам вольнуюправо уйти на гражданку по собственному желанию.
Весь день, безвылазно, забыв о завтраке, обеде, ужине. Арбуз, консервы, сухой лаваш«королевская закусь». По двадцатому разу за знакомство, обмывая его вином, спиртом, какой-то свирепой бормотухой, хранившейся у запасливых водяных на опохмел за батареей. Растёбин не отставал, старался держать штабную марку, не ударить в грязь лицом. В итоге, встав из-за стола, не почуял ног, и с тяжёлым креном свалился до следующего утра на ближайшую кровать, ударив-таки физиономией во что-то слякотное.
ГЛАВА ВТОРАЯ. Внутренний надзиратель
Рассвет сбродил в знойный полдень. Пронизанные солнцем, свекольного цвета шторы пылали на сквозняке, даря ощущение, что он несётся прямиком в раскалённую жаровню. На подушке рядом лежала прохладная арбузная корка. Во рту сухмень. Поднялся. Соседей не было. Двинул в ванную, пустил из крана студёную серебристую стрелу. Хлебнул, сунул под неё голову. Стрела навылет прошила затылок. Блаженство. Где-то там ждало море, до которого он вчера так и не добрался. Хотелось есть. Завтрак, похоже, он опять проворонил. Правда, мысль о море студёное блаженство усиливала, ощутимо голод заглушая. Проходя мимо неубранного стола, макнул в томатные бычки осколок лаваша, отправил в рот. Натянув шорты, футболку, вышел из номера.
Навстречу проплывали отпускникиразомлевшие после моря чины в трениках, спортивных трусах, влажных плавках. Пузатые и подтянутые. Одинокие и с семьями. Этотполковник, а этот, наверное, майор. Есть ли тут, интересно, генералы? Генералы, похоже, прятались от жары. Зато дети были кругом. Офицерские чада, казалось, даже резвятся и проказничают дисциплинированно. Офицерские жёны выглядели как обычноухоженные, хлопотливые, с осанкой, проговаривающейся о звании мужей. Народ тянулся с пляжа, спасаясь от полуденного пекла. А он в пекло спешил, по широкой белокаменной лестнице, обрывающейся где-то там, внизу эстакадой и зубчатым частоколом кипарисов, поверх которых плавилось ветреное серебро моря. Лестница нырнула под шоссе, штыки кипарисов расступились, и громада моря дохнула своей бесконечностью.
От избытка распиравших чувств захотелось закричать. Стеснение ли, зажатостьс губ только жалкий выдох сорвался. Как всегда в подобные сильные секунды, внутренний надзирательего заткнул.