Миша, дай ему верёвку, пусть лезет. Я живодёрить не буду.
А кто будет-то? Ятоже нет, сплюнул Миша.
Алик, поможешь? без всякой надежды Растёбин глянул на полулежащее в гамаке из веток тело мичмана. Алик, пружинно оттолкнувшись, поднялся вдруг, полез на наблюдательную вышку граба. Долго обозревал диспозицию. Неожиданно выдал:
Попытка не пытка! Короче, так: спускаешься, вяжешь, потом обратно. Вдвоем вытянем. Там вон, левеене заваленный кусок, по нему можно. А дуба даст, Никитос, сделаешь нам всем бараньи рёбрышки, идёт?
Никита вдруг растерялся. Не из-за рёбрышек даже и перспективы стать их мангальщикомиз-за того, что Алик согласился помочь: теперь придётся действовать. Если бы промедлилвся его растерянность вывалилась бы, как кишки у этого барана.
Идёт. Миша, давай веревку.
Никита принялся расхаживать у обрыва, изображая кипучую нетерпеливость. Позгалёв, пыхтя сигаретой, улыбчиво щурился на его передвижения. Водитель пошёл к машине, вернулся с веревкой. Нехотя протянул Растёбину пропахший бензином витой аркан. Один конец Никита кинул Алику, ступил к краю обрыва, что ближе к водетут прилёг молодой тополь, попробовал ветку ногой.
Остынь, Никитос. Вижугерой, только дай животине спокойно помереть, бычок Позгалёва, пролетев в метре от него, скрывшись в кружевах листвы.
Никита презрительно скосился. Укрепил вторую ногу на ветке, начал спускаться не представляя, как будет вязать и потом тащить барана, чувствуя, что загнал себя в угол, взялся за неисполнимое.
Проблемы пошли, когда ветвистая лесенка кончилась. Пришлось съезжать по шершавому, как наждак, стволуободрал ляжку. Баран вновь заблеял, и в голове мелькнуло малодушное: если вдруг не хватит веревки, это меня оправдает: сделал, что смог, но
Но веревка, зараза, не кончалась.
Вода шумела всё громче, кропя ноги. У самых кореньев застыл, обнявши ствол; немного передохнул. Развернулся, посмотрел на кудлатого. Тот тоже катнул на Никиту свой тускло-фиолетовый, помертвелый глаз, пряднул ухом. Сколько там в нём килограммовдвадцать, больше? Не самый крупный баран, одна радость.
До бедолаги оставалось метров пять, если по камушкам, но по камушкамчревато. И чуть больше, если перебраться на сосновый ствол, упиравшийся аккурат в валун, на котором лежал распоротый ком шерсти. Так и сделал: перевалил еще через шеренгу кругляка, ободрав вторую ногу. Наконец, приблизился к барану. Кудрявый лежал, замерев, будто провинившаяся псина, какой-нибудь перекормленный пудель, положив покорно морду к ногам хозяина. Кишки так и веялись, полоскались в воде. Как же его, чёрт, вязать?
Дёрнул веревку. Алик отозвался:
Держу! Вяжи!
Как его вязать-то?!
За все четыре! За все копыта вяжи! Восьмеркой!
Никита коснулся пружин шерсти. Баран вёл себя смирноповорочал глазом, дремотно моргнул, словно почуяв: опасности нет, наверное, стричь пришли. Опять сонно стянул слезящуюся сливу зрачка морщинистой роговицей, испустил взбухшими ноздрями все, какие там оставались, бараньи тревоги. Придерживая за шею, Никита аккуратно перевалил его, кряхтящего, с брюха на бок, открыв себе доступ к копытам; кишки, выуженные из воды, легли в шерсти серым подрагивающим комом. Запихнуть их, что ли, обратно?
Потрогал Холодец. Надавил слегкабаран дёрнул головой.
Тих, тих
Надавил чуть сильней. Животное вдохнуло, словно помогая себя упаковать; синюшные потроха, хлюпнув, втянулись наполовину в брюшину. Растёбин схватил его за ногу, обвязал было, и тут баран ожилсудорожно взбрыкнув, истошно заблеял!
Уже не церемонясь, Никита придавил его коленками, сграбастал копыта в букет и принялся набрасывать, метать как попало восьмёрку. Закрепил композицию тугим узлом посерёдке, и аккуратным волоком тушуна сосновый ствол. Оказался тяжелей двадцати кило, да за минусом того, что из него вытекло. Самая смерть былокантовать его по стволам к песчаному оползню; в награду Никита почувствовал себя действительно героем, когда всё же удалось совершить этот выматывающий бурлацкий рывок.
Мы ещё поживем, баран, да? Всё, лежи тихо, сейчас вытащим тебя.
Кудрявый тяжело раздувал ноздри, смотрел узким заветренным глазом. Никита взобрался наверх тем же путём. Позгалёв с Мишей развлекались, кидая сапёрную лопатку в сосну.
Уже проголодались, скоро там?
Не ответив, Растёбин пошёл в обход бурелома к Алику.
Тот сидел на краю обрыва, по-рыбачьи подёргивая уходящую вниз веревку.
Ну, что он? спросил Никита.
Глухо чё-то. Мотнул раз башкой, и всё.
Взялись за промасленный конец, начали поднимать равномерным, осторожным тягом. Шерсть чертила на пологом склоне бороздистый след. Пот кисло ел Никитины зудящие глаза. Голова барана вертляво и как-то капризно болталась. Животное по-стариковски всхрипывало, одышливо затихая. А потом раздалось режущее перепонки блеяние, заглушающее и Мацестинку, и птичий базар. У Никиты похолодела спина. На секунду остановились, переглянулись. Взялись опятьмедленно, по сантиметру. Наконец, последний тяги туша взошла кудлатым замурзанным солнцем, недвижно застыла на краю обрыва. Баран не шевелился. Растёбин подёргал чёрное с проседью ухо:
Эй
Навек уснувшая морда дразняще показывала прикушенный синюшный язык.
Ну вот карачун ему пришел, раздосадованно произнес Алик, коснулся пепельных колтуновнастоящий ли был вообще баран? Отбросил веревку.
И рёбрышек его чего-то перехотелось.
Подошел Ян, присел рядом, процедил хмуро:
Зе-лё-ный.
Никита рефлекторно скосился: двигал бы ты со своими поддёвами, даже не собираюсь угрызатьсясделал, что смог.
Года полтора-два, совсем молодой. Отмучался. Мы там ему могилку добавил Позгалёв.
Без всяких скидок Никита почувствовал себя настоящим дураком-бараном.
«Журавушка»
Обратно катили похоронно-молча. Над шерстистым горбом мыса Видного паслась клочковатая отара облаков, и Никите хотелось быстрей влететь в трубу тоннеля, забыть, не помнить барана. Всё было у него, чтоб помереть спокойно, даже красиво: гранитный постамент, холодная анестезия Мацестинки Нет же, полез! Не жалею, что полез, мало за что себя так уважаючто полез!
Вынырнули на свет, и Ян крутанул руль вправо, на эстакаду.
Влево, тащ капитан! Влево надо было! заверещал Миша.
Растравили шашлыка хочу! Ну что, до Адлера?! крикнул на галёрку, там, в аэропорту, есть. Заодно посмотрим, как птички взлетают, а?
Поехали, барственно-вяло отозвался Алик.
Никите было всё равно. Царапины сочились кровью, но боли не чувствовалось.
Я на губу не хочу, бухтел Миша, запалят же ваишники!
Не боись, упрёмся-разберёмся.
Слева, в изумрудной пене листвы, потекли хостинские здравницы: «Кристалл», «Аквамарин», пансионат «Голубая горка». Справасварочное пятно постылого солнышка. Эстакада перешла в шоссе, и Алик вдруг крикнул:
О, это ж Майков шкандыбает!
Уазик сбавил скорость, тормознул.
Никита открыл дверцу. По пешеходной дорожкеи вправду, в белой панаме, с привычной своей авоськой, набитой книгами, курсом на Кудепсту катился рентгенолог.
Вскинув пухлую ладошку, прибавил ходу.
Вы, что ль? не веря глазам, запыхавшийся Майков вытер взмокшее лицо панамой. Думалвсё, отбыли; а они, гляди, разъезжают! Рад видеть. Делись-то куда?
В люкс съехали, ухмыльнулся Алик.
Далеко, товарищ? голосом заправского таксиста спросил Ян, садись, чё пешкарить, подбросим. Тебе куда?
Да никуда особо. Гуляю вот. Дёрнул чёрт дурака по пеклу!
Мы в Адлер, шашлыка пожевать. Хочешьс нами.
Да хоть в Адлер, тока б от жары. Фу, вот свезло. Как же вы разглядели?
Алика благодариглазастый.
По дороге Майков сообщил: изучал Хосту, искал какой-нибудь книжный.
Нашёл? спросил Ян.
Разве то книжныйслёзы. Только и было вот.
Достал «слёзы». Повертел.
«Гороскоп на каждый день»прочитал Никита на обложке.
Вы-то откуда?
На ваннах были, в Мацесте.
Смотрюмалиновые И как оно?
В гостях у сказки.
Майков принялся было обвеиваться книжицей, радостно, по-стариковски, щурясь на Никиту с Аликом, будто на дорогих внуков, которых не видел с прошлых летних каникул. Но ветерок и без того нормально струился в окошко, и рентгенолог, спрятав книгу, стал блаженно щуриться на пролетающие за окном видыморе, редкие деревца, чёрно-белый отбойник шоссе