Первым, с кем Никите выпало познакомиться в то утро, стал дизелист. Едва заведующая ушла, едва он снял форму, сел на свою койку и выгреб из сумки вещи, чернявый пробудился. Суматошно заколобродив по комнате, подцепил с пола носок. Другой рукой ухватил за горлышко початую бутылку. Бережно обогнув лежащего товарища, сложил всё это добро зачем-то на стол, зевнул с потяготой, взъерошил затылок, словно досадуя на вчерашнее, обернулся и только тут заметил чужого. Который заполнял московскими шампунем-пастой-одеколоном тумбочку, развешивал по спинкам махровые материны полотенца; оставалось выложить мыло в мыльницу, и можно улизнуть к морю, если б не этот воскресший Лазарь с носками.
Растёбин эН Ка? чернявый вновь тщательно обошёл распластанного друга, протянул руку; его опухшие от алкоголя глаза хитро щерились.
Как же нам вчера третьего не хватало! Алик.
Ладонь его была сложена рыбкой, с оттопыренным плавником большого пальца, и нацелена чуть книзу, будто желала в Никиту нырнуть. Растёбин замешкался, хотел было даже отодвинуться, но, поколебавшись, принял рукопожатие.
Никита.
Впоследствии к утренней кипучести Мурзянова выработалась привычка. Похмелье Алик лечил сумбурной уборкой. Предметы перемещались произвольно, так и не попадая на свои законные места; бардак передислоцировался. Никита подержал маленькую Аликову лапку, совсем не по-военному нежную, и тот продолжил похмельно оправдываться:
На палубе срач, уж извиняй. А этоЯн, ткнул пальцем в безжизненное тело, словно боясь, что новый сосед ненароком спутает одно с другим. Цельный каптри.
Капчто?
Капитан третьего ранга. Не флотский? Нам вроде флотского обещали, легкая подозрительность в усмешке. Не дождавшись ответа, почесал затылок, морща лоб, осмотрелся.
На бардак не обращай. Мухой поправим. Может, винца? В холодильнике арбуз есть. Так флотский? и вновь улыбка с добродушной ребячливой лукавинкой.
Выдать свою легенду-заготовку Никита не успел; Алик, шмыгнув в коридор, вернулся с сахарно-красным арбузным обрубком. Откуда-то из-за батареи была вытянута чернильная бутыль грузинского вина. Стол стремительно очистился и засвежел омытыми стаканами.
Уже спустя время, всякий раз, когда в стекло набулькивали красненькое, в Никитиной голове неизменно всплывали те лакированные семечки на сочном розовом срезе, а в ушах начинали трещать цикады. Первая проба спиртного и первые алкогольные ассоциации были ещё на выпускном; потом, случалось, он назезюливался втихаря от родителей, но те синкопирующие хостинские цикады с арбузными семечками всё затмили.
Горлышко грузинского выстукивало морзянку об искристую слюду гранычей. Алика гнала похмельная лихорадка, ухватившаяся за железный поводзнакомство. И он был нескрываемо рад, радостью выпивохи, на законных основаниях освобожденного от мучительного выбора: принять с утра или осадить? Ситуация и Никиту подталкивала к одному выбору: вояк, говорят, легко обидеть отказом, разоблачить свою желторотость тоже нельзя. И, если честно, выпить ему хотелось, волнение никак не отпускало.
Выпили за знакомство. Рука с якорем нарезала арбуз. И Алик между прочим начал расспросы: откуда сам? Каким ветром? До какого здесь вялиться будешь?
Вино делало свою работу, даже с перебором. Растёбин расплылся на стуле и подпустил в голос такой преувеличенной бывалости, что пару раз поймал себя на мысли: неужто можно поверить всей этой безусой ахинее о том, что он состоит переводчиком при штабе Северного флота?
Переводчик?
Ага, с третьего курса иняза свалил, решил вот послужить.
Пиджак, значит, понимающе кивнул чернявый.
В смысле?
В смысле, двубортный, усмехнулся Алик, то бишь, говорю, с института. Может, знаешь Васю Козлова, тоже ваш штабист из оперативного отдела?
Вино молотило кровь. Никиту зашибло с полстакана.
«Васю? Кто ж его не знает», хотелось ляпнуть в запале.
Не, вроде не слышал, едва он сдержался, штаб-то большой.
Одну мореходку с ним кончали. Всё равно, будешь обратно, привет ему от Алика Мурзянова.
Не вопрос.
Хоть и пиджак, но с флотским перекроем. К тому же, потенциальный знакомец Васи Козлова. Алик доверительно сиял, брызжа смолью глаз. Новичку была очерчена вся санаторная диспозиция, и, по правде, выходила какая-то неразбериха. «В принципе, тут неплохо, но дерьмово: выпивку не пронести, через окно мечем; из баб только сестрички да полковничьи жены; а процедурами донимают почище гестапо. Спасают вылазки в город, а тактюрьма тюрьмой. Домой хочу, в Арзамасжена, родители, грядки Соскучился, невмоготу. Мы ж с Яном в Звезде случайно, наша Аврора на Адлерской переполнена, видяевских раскидали кого куда, приходится здесь вот тухнуть».
С алкоголемпонятно, какой ни на есть, режим. Нехватка женщин и утомительные процедуры? Возможно. Никита никак не мог взять в толк насчёт тюрьмы: не похоже на казенный дом, да и отдых дело вроде добровольное.
Подмывало спросить.
Вопрос был опрометчиво задан. Лицо Алика, и без того недотёпистое, исполнилось искреннего замешательства, разбавленного жалостью к себе: даёшь, даже самый последний пиджак знает о наших обстоятельствах. Растёбин был меньше чем последний пиджак и, конечно, знать не знал, что для вернувшихся из автономного плавания каникулы у моря в обязаловку. Хоть стреляйся, но откоптиться 24 дня под солнцем будь любезенреабилитация. Не знал он и того, что по причине этой принудительной благодати отдых моряки превращали в разгульный протест с дебошами и попранием режима: глядишь, быстрее отправят домой.
Подселили Никиту из соображений вынужденных. Сухопутных моряки не жаловали, но и не простаивать же квадратным метрам. Когда поступила заявка на койко-место для просолённого морского волка, приписанного к штабу Северного флота, судьба его была предрешена.
На ковре зашевелился каптри. В синхрон где-то под потолком ожила радиоточка, словно конечности подводника служили ей настраивающими антеннами. Ян долго и тяжко охал, проникновенно кого-то материл под марш физкультурников и сводку погоды. Двумя пальцами к губам попросил у Алика сигарету. Прикурив, встал, вышел в туалет. Пожурчал. Вернулся, сел на койку, блаженно привалившись к стене. Обвел Никиту с Аликом дымным раздраенным взглядом. То ли машинка с ним под ноль поработала, то ли облысеть успел, не разберешь. Нос сильный, с горбиной. Челюсти квадратом и грудь такая же, словно ему туда кубы загнали. Чуть выше среднего, но здоровый, хоть в одиночку на медведя. Горбоносый центурион, подумал Никита.
Эй, на барже, Алик помахал капитану, пополнение. Растёбин эН Кас бирки которыйприбыл. Звать Никита. Переводчик штабной. Североморск.
Роняя пепел на кустистую грудь, Ян строго сощурился на «вновь прибывшего с бирки»; трудно ворочая языком, поинтересовался:
Толмач?
В смысле? не понял Растёбин.
Ясно. Так каким, если не русским, владеешь?
А-аФранцузский, английский, немецкий.
Ну и ну, шепеляво присвистнув, Ян тряхнул лысой крепкой головой, словно отгоняя непрошенный сон про вестника несчастиймальчика-полиглота.
Алик налил всем до краёв, поднёс Позгалёву. Каптри жадно осушил, и дым в его глазах зримо рассеялся. Глаза смотрели уже острые и весёлые.
Каптри дал Растёбину руку, и Никитина немаленькая ладонь в ней потерялась.
Шило
В подходах к разгулу видяевцы тоже были разнокровны. Рвавшийся домой семьянин Алик стал санаторским баламутом от безысходности: все прошения заворачивали, к жене не отпускали. По натуре тихий, мичман зверел, напивался, выискивал на ком бы отыграться. Непременно находил, лез в бузу. Расслабленные вояки-курортники всерьёз его не воспринимали, и Алик, каждый раз, сворачивал наскоки свирепым пьяным братанием. Правда, разлучное свое горе, бардаками с женщинами мичман не избывал. Он и на безбабицу тогда, в первый растёбинский день, сетовал как-то вяловато, скорее отдавая дань неискоренимой мужской браваде.
Каптри Позгалёв погружался в стихию курортного угара с безоглядной самоотверженностью. Семья его не ждала, уже год как Ян развелся. В протестных дебошах друга в основном участвовал из солидарности, режепо причине своего ершистого характера. Здесь, в санатории, ершистость Позгалёва на первых порах была безобидной, как если бы вольное естество просто вскипало от избытка энергии. Авторитетов, к примеру, командир БЧ-3 не признавал со спокойной, само собой разумеющейся непосредственностью. По этой же причине не очень умел разговаривать на «вы». Фамильярничал, но без заносчивости и пренебрежения, всёестественным образом. Как он уживался со своим флотским начальством, и начальствос ним, для Никиты представлялось загадкой.