Выпили еще, и рентгенолог, поймав жеманные улыбки за соседним столикомтри прокопчённые офицерские женушки, отлучился со своей авоськой миссионерствовать. Веки Никиты смежились, и там, в темноте, Бог-мальчишка в рембрандтовском берете начал крутить детский калейдоскоп из самоцветных камушков. Запахло арбузом. Фарфоровую тишину зала царапала стальная многоножка вилок-ложек. Августовский бриз из окна нежно омывал его щёку. Калейдоскоп сочно дышал в дремотной темнотето распускаясь узорчатым сложноцветом, то сонно увядая. Фарфоровый цокот стихал и вновь рос, набухая гроздью крупного дрожащего звона, пока не лопался, истекая через сводчатую анфиладу окон вниз, к морю, вязким насекомым щебетом. Потом эта обморочная оптика сделалась невозможно чёткой, и за синим простором моря, за вытертой ветрами белёсой линией горизонта Никите ясно увиделось его завтра как сбывшаяся мечта: идётсам себе герой, по сияющей взлётке Пречистенки, взмывающей круто в небо, где солнцене кислый московский лимон, а разноцвет, тот самый, Бога-мальчишки, пёстрый, манящий неведомым, омытый вольными ветрами.
Ну вот, еще трёх на сеанс хиромантии залучил Идёт дело. Всё спит друг?
Вроде.
А знаете, Алик, что есть сны? Сны, между прочим, обрывки фильма, в титрах которого мыдневные операторы, и который главный режиссёр прокрутит нам после нашей смерти.
Это как?
А как снял, так тебе и покажут, и сиди вечность, смотри, что наснимал.
Хреново. За эту теорию я пить не хочу.
Аргументы
Ещё с первой автономки мурены по ночам мерещатся. И я их ни фига не снимал. Здесь, кстати, тоже полезли уродцы. Вот странно, да? Дома, в люле, только и отдых: цветочки, травка. Или ничегокакая-нибудь пустота. Тоже отдых. Нет, как-то был нормальный сон: дождь, радуга, стоит сруб. Чего-то меня потянуло. Зашёл. У стены инструменттипа орган. Яближе, и как он вдруг гуданёт! Всю душу вынуло, потащило вверх. Обделаться, как хорошо было. Такое кинокуда ни шло.
Клизменное потому что. В смыслеочистительное. За такое можно смело, выпить. Наливайте, Алик.
Бутылка зажурчала. Заворковали кадыки, и Никитины глаза открылись.
С пробуждением! седой гном-рентгенолог приветственно вскидывал общепитовский стакан. Из-под собольих накатов Аликовых бровей смотрели два знакомых угрюмых нырка.
Ну, чё там видел? пробурчал он мрачно.
А сюда? Никита показал на свой гранёный.
Погоди, Алик двинул его плечо нетерпеливо, как ширму, заслонившую неописуемо красивый вид. Дай-ка кой-куда схожу, проведаю.
Мичман встал, поковылял в дальний конец зала не своей походкой, взятой напрокат у кого-то очень знакомого. Ну да, вспомнил Растёбин, сзадималенький чернявый Позгалёв, ужавшийся и сильно обгоревший.
Он направлялся в запретный секторк генеральскому столику, но Никита не сразу отдал себе в этом отчёт. Точнее, не сразу почуял скверное, хоть и увидел её узкую, такую изящную спину, по странности сегодня одинокую. Облокотившись о край стола, Алик навис над молодой генеральшей. Подламывая ватно коленца, игриво поводя головой, заговорил. Похоже, вертлявые чары её не тронули: брезгливо отвернулась, потом и вовсе загудела стулом. Пьяненький искуситель тут же сократил меж ними зазор. Он продолжал активничать, с виду любезно, но по ответной реакциине особо комплиментарно. Она вдруг встала, в этом своём алом, воздушном, будто медленно вспыхнула. Собралась уходить. И тут мимо Никиты, по проходу, вихря воздух и взмётывая углы скатёрок, пронеслось что-то плотно сбитое, вепристое. Шибанулось в мичмана, и с грохотом оба сгинули под столами.
В секунду сонливость прошла, Никита ринулся к генеральскому месту и, когда уже был рядом, увидел на полу сопящий, насмерть сцепившийся клубок, катимый противоходом борьбы то в одну, то в другую сторону.
Опять на чу-жое потянуло?! Ну, на!
И Еранцев с рёвом вращал Алика в направлении бледной от ужаса генеральши.
За-помни, сученыш, как не твоё пахнет! дожимал он мичмана, словно наматывал на него запретный дух чужого добра.
Мало тебе? Я до-бав-лю!
Да ню-хай сам, у-ню-хайся, еб****утый! Алик с натугой крутил их жернов обратно, выпутываясь из шлейфа неделикатно навязываемых запахов и заодно обстукивая генеральской головой ножки стульев.
На объятия армии и флота начали отвлекаться столики. Мичман и генерал были взяты в плотное кольцо любопытных, но даже захлёбывающиеся просьбы перепуганной молодой супруги«Ну что же вы стоите! Кто-нибудь, разнимите их!»не помогли: втроемНикита, Майков и ещё один дюжий отдыхающийрастащить парочку не сумели. Спаянные злобой, они так надёжно в ней зафиксировались, что, когда Растёбин в очередной раз нырнул вниз, увидел в набухших кровяных белках борцов тупую, остекленелую ярость: не лезь, бесполезно, заклин тут у нас конкретный, сами.
Они ещё полежали в смертельную обнимкучасть ротозеев успела умять обед и вернутьсяи одномоментно распались, только сроднившиеся так чуют друг друга.
Мичман с тяжелой одышкой навалился на опрокинутый стул, словно вскарабкался от высокой волны на буй.
А генерал превратился в настоящего паркетного генерала: лежал, распятый усталостью, раскинув по сторонам жёлтые у подмышек руки:
Нюхнул? Теперь у меня запомнишь, сученыш. А нетубью.
Да унюхайся, сапог. Даром не надо. Вот же дуб стоеросовый! Отелло хренов!
Ага, нюхнул, значит. Ну, теперь-то запомнишь. А нетжелезно убью.
Добрый совет
Хостаэто просто costa. Cоstaэто просто «берег». Оттоптанный когда-то предприимчивыми римлянами под работорговую факторию черноморский брег. Незамысловато, без особой фантазии. Возможно, в тот первый день, когда римляне прибыли, их подвело воображение: мутило с вчерашней бочки рома, был час римской сиесты Да и чем могло южное воображение здесь подкормиться? Всё то жепышное, знойное, стрекочуще-щебечущее, что и в родных краях. И горытак себе, поросшие мшистой плесенью приземистые гранитные обломки. И речки не особо истеричные, вялые желчегонки, сочащиеся из прелых разломов этих карликов. И солнцеломотный желток, один в один что дома. Берег как берег, ничего особенного. Разве что рабы.
«Не отсюда ли все-таки название? Ведь другим значением латинского корня cost, который и обозначает на самых ранних картах это черноморское местечко, является не что иное, как цена. Однако установить точное происхождение слова до сих пор не представляется возможным», последнее, что сообщала замурзанная брошюра об истории городка, найденная Никитой ещё пару дней назад на антресолях в номере.
Закрыв книжицу, Растёбин отложил её и попытался представить причаливающий к мысу Видному первый фрегат.
«Ничего из ряда вон, размышляли тем временем римляне, вглядываясь в ажурно-зелёную окаёмку хрустально-сиреневой бухты. Разве что гурты невольников, торчащие арбузными семечками из буйных береговых зеленей. Пять дукатов за штукукрасная цена».
Впрочем, этой причины хватило, чтобы ребятам задержаться в здешних местах на пару веков. А после, выбрав и распродав невольников, всех до последнего, они погребли дальше, оставив кривыми ножами на ближайшем к воде тисово-самшитовом дрыне примерно такую надпись: «Коста. Здесь были не впечатлённые апеннинские туристы, кроме рабов, ничего не обретшие».
«Цена» или «брег», все однозаморское любопытство, едва высадившись с корабля, дальше этих семантических кустов нос, похоже, не сунуло. Нелюбознательное, ленивое племя, южная кровь.
Примерно тогда же, пару дней назад, в очередное базарное утро, прихватив с собой книжицу в город, Никита решил узнать об истории Хосты поподробнее. Один старый привязчивый не то адыг, не то убых, поведавший, что с адыгского Хостакабаний лог, а с убыхскогои того симпатичней: берегись-река, заслышав унизительно-пресную римскую версию, остался крайне недоволен уроженцами Апеннин.
Какой, к собакам, просто берег? И ценник пусть себе на одно место натянут! «Не на что у нас глядеть»! Вы Ладо спросите, Ладо вам такую экскурсию покажет. А речки?! А источники?! А пещеры?! А тис?! А мёд?! А самшит?! А водопад?! А Ахун!
«А Ахун!»в сливовых глазах старого щупленького аксакала гордости и трепета было поровну; редкие усы от возбужденнья встопорщились.