Ужас? рассеянно уточняет Надежда, вытирая мытую чашку полотенцем. Вот человек: сервиз-то кузнецовский, у Бори-Канделябра за бешеные деньги купила, а запросто ставит его на стол буквально каждый вечер, и прямо вот так невозмутимо чай пьёт и соседа угощает! Без всякого благоговения. Почему же ужас? Там же вроде всё смешно?
Смешно там? А где ужас?
Может, ты «Мёртвые души» слушал?
Нет, то был «Ревизор», убеждённо говорит Изюм.
Так в «Ревизоре» всё смешно.
Ну, знаешь, кому смешно, а кому не очень. Там в хлебе нос нашли!.. Чего ты ржёшь! возмущается он, рассматривая зашедшуюся в конвульсиях смеха Надежду. Но руки держит на коленях, боится жестикуляцией смахнуть со стола дорогие предметы чаепития. Ты что, не помнишь эту великую книгу?! Я от страха чуть не обоссался: ночь за окном, даже псы не брешут, а мне прямо в уши задушевный голос: нос в хлебе! Живой, шевелится!!! Ты что?! Гоголь, это же кровавый нос в хлебе!
Из себя Изюм, как посмотришь пузатенький горбоносый крепыш с близко поставленными серыми глазами. Когда увлечённо что-то рассказывает, глаза выпучивает и доверчиво моргает, а ресницы девчачьи, пушистые; опускает их они как веера.
Рот он старается поменьше разевать, ибо у него там, сам говорит: «последний день Пномпеня».
Лет десять назад, когда был богатеньким («когда у меня был майонезный цех!»), он начал было строить импланты, но по жизненным показаниям не довел дело до конца, и теперь вместо некоторых зубов у него пеньки. И потому, даже смеясь, он старается делать губы жопкой. Надежда бы и не заметила, но когда он признался, заглянула-таки в пригласительно разинутую пасть и пеньки эти узрела.
Изюм брехун отчаянный, изюмительный. Куда ни кинь, где ни копни, отовсюду лезет его суетливая брехня: брехня художественная, упоительная, вдохновенная, забывчивая и дармовая.
На днях, заглянув к нему по очередному ремонтному делу, Надежда углядела под шкафом электронные весы. Не поленилась, встала на карачки, вытянула их, обмахнула подолом пыль и взгромоздилась; а там минус одиннадцать кэгэ от правдивого веса.
У тебя даже весы брешут! заявила она и рукой махнула, своей пухлой величавой рукой.
Надежда вообще-то вся целиком женщина величавая: высокая, полная, и лицо так у рыжих бывает белое и гладкое, как на портретах разных императриц.
Императрицы?! презрительно щурясь, отвечает она Изюму. Да они все были немки, Изюм, все немчура худосочная. А я мордва, прикинь? Настоящая ядрёная мордва-мордовская, плоть от плоти родной картофельной ботвы
И оба хохочут. Посмеяться она тоже любит когда в настроении.
Но главное, они Надежда и Изюм дружбаны по животной теме: у обоих собаки, а у Надежды ещё и кот Пушкин.
Пёс у Надежды ангельской кротости, и оно понятно: лабрадор. Однажды, в начале счастливой совместной жизни, она повезла своего Лукича на какую-то собачью тусовку. Не то чтоб уж прямо наград возжаждала, а вот, покрасоваться хотелось: ну, такой он был распрекрасный мальчик, с блестящими персидскими очами.
Получив двусмысленную запись «перспективный лабрадор», Надежда на всю эту собачью аристократию обиделась, и участие в смотрах собачьих статей прекратила. Перспективный лабрадор, вообще-то белый (но на солнце с редким золотисто-луковым отливом), остался обаятельным неучем, добряком и рубахой-парнем. С Изюмом у них отношения трогательные, так как, уезжая к себе в Москву, Надежда частенько оставляет Лукича на попечение Изюма, ни к чему, считает, лишать собаку здорового деревенского климата. А щедрый Изюм уж кормит так кормит: и кашку замутит, и котлетки замастырит, а на третье шарлотка, так что Лукич за Изюма душу свою бессмертную собачью ежеминутно готов продать. Сидит тот за столом у Надежды, а Лукич встанет на задние лапы и пошёл за Изюмовым ухом ухаживать, вылизывать его не за страх, а за совесть.
Ну, ладно, дуся, уговаривает его Изюм, поглаживая и отпихивая, дышишь, как грубиян, вот, сердце бьётся. К чему эти излишества!
У самого-то Изюма собачина будьте-нате: Нюха, алабайка тигровой масти. Он зовёт её «свиньёй» и уверяет, что стоит Нюха двести тыщ.
Мы тут пошли на рыбалку с соседом. И он мне: «Продай собаку». Я ему говорю: «У тебя жена есть? Продай мне её».
Нюха, в отличие от деликатного Лукича, собака безрассудная и склочная: рвёт и грызёт всех псов по округе. Недавно порвала собачку Юрки-пожарника. Тот ворвался с берданкой в руках:
Всё, Изюм, щас я буду её убивать!
Но Изюма так просто не уцепишь. Он же вертлявый, как Буратино.
Давай, Юр, убивай. Только помни, у меня тут всюду камеры натыканы.
Долго Юрка ярился, слюни веером, сопли пузырями, весь двор Изюму заплевал. Пришлось, куда денешься, откупаться. Договорились, что Изюм ему у Витьки, собачьего заводчика по кличке «Неоновый мальчик», купит щенка хаски.
Не успел это дело уладить, другой сосед с порванными джинсами:
Сделай укол своему динозавру, блять!
А Изюм-то к любому свой подход имеет. Головушку понурил и смиренно так:
Давай, делай укол мне. Делай, Мишка, мне укол.
Нет, намордник-то у Нюхи имеется. Уж не знаю у каких рыцарей такой был: металлическая сетчатая труба устрашающих размеров. Выбегает несчастная псина с такой вот дурой на башке, а зима в этом году снежная, но мокрохлябистая. Нюха морду в сугроб опускает, в трубу набивается снег, и бежит алабайка, бежит, башкой мотает. Своей «свиньёй» Изюм гордится, всё ему кажется, что она достойна более широкого признания и незаурядной судьбы. Вот и придумывает разные эпизоды героического эпоса:
Мы сегодня со свиньёй поехали в Коростелёво. Зашёл я в магазин, свинью на улице оставил. А возле магазина такса привязана, вполне такая городская семейная такса. Вдруг из-за угла выбегает огромная собака дикая, набрасывается на таксу и давай её рвать!
Когда Изюм рассказывает, глаза его горят, пальцы топырятся ершом, локти крылышками, ресницы трепещут. Если он стоит, то при этом ещё и подтанцовывает.
Ну, свинье моей это дело не понравилось, и она ка-а-ак бросится на дикую собаку!
Как же это она бросилась, подозрительно щурится Надежда, когда у неё морда в трубе?
А вот прямо как в турнирах: морду поднимает и бьёт, поднимает и бьёт! У неё труба натуральный щит-и-меч! Ну и отогнала дикую собаку. И тогда из магазина выходит хозяин таксы. Он, оказывается, это дело в окно наблюдал. Жмёт мне руку и даёт пятьсот рублей!
И ты взял?! презрительно ахает Надежда.
Изюм опускает ресницы:
Ну, а что взял! Призы-то у нас ещё никто не отменял.
* * *
Мужичок он в силу разных причин и происшествий беспаспортный, водительские права тоже отсутствуют. Так и ездит и, между прочим, ездит аккуратно, получше многих иных.
Однажды привёз к Надежде ту самую иерусалимскую писательницу, в Обнинске она выступала, в Центральной библиотеке. А Изюм с бригадой Альбертика делал ремонт на даче у одного крутыша. И Надежда: «Слушай, Изюм, прихвати-ка Нину, тебе ж по пути, а я на ужин баранинки потомлю. И ты приглашён».
Отчего не прихватить, Изюму и самому любопытно: у Надежды на полках книг этой писательницы как бурьяну. Подумать страшно, сколько человек за свою жизнь может слов намахать!
Подъехал вечером к библиотеке, парканулся дождался, когда из дверей сначала вся бабья шушера повалит, а за ней в букетах и венках, как майская утопленница, выйдет та самая Нина Ничего такая тётка, простая, без понтов, за руку здоровается. Поздоровкались, погрузились, поехали На заднем сиденье цветы колышутся и пахнут, и только духового оркестра с траурным шо́пенгом не хватает, медленно едем, незачем писателя по ухабам трясти.
Надежда предупредила, чтобы Изюм пореже рот разевал: пойми, мол, известный писатель, на неё и так народ прёт со своими идиотскими эмоциями. Помалкивай до ужина, человек устал.
Какой там устал человек! Напустилась на него с миллион-вопросов. И до всего ей дело: про жизнь его, родителей, работу, мысли разные спрашивает. И видно, что не притворяется. Сначала он растерялся, потом расслабился и разговорился. Даже забыл, кто это рядом с ним сидит и что с ней (так Надежда велела) надо блюсти «пиэтет».