Я видел эти болота тысячу раз и всегда по-новому. Неверно называть их «блаженными». С таким же успехом можно звать их жесткими и бесчувственными они таковы тоже, но их подлинность опрокидывает любые скоропалительные концепции. Вот! Огромную стаю красноплечих трупиалов вспугнули наши моторы, птицы поднимаются из зарослей рогоза. Я еще раз хлопаю Криса по коленке и вспоминаю, что он их уже видел.
Че? снова вопит он.
Ничего.
Чего?
Проверяю: ты не потерялся? ору я, и разговор прекращается.
Если не особенно любишь орать, содержательных бесед на мчащемся мотоцикле не получится. Вместо разговоров все время примечаешь окружающее и медитируешь на него. Виды и звуки, настроение погоды и то, что вспомнится, машина и местность вокруг вот размышления на долгом досуге, без спешки, без малейшей мысли, что впустую тратишь время.
Поэтому давай так: раз время есть, поговорим о том, что взбредет на ум. Мы ведь почти всегда так спешим, что случая поговорить просто не выпадает. Сплошь бесконечная суета, изо дня в день, и много лет спустя только диву даешься: куда же ушло все это время, как жаль, что оно ушло. А теперь времени навалом, никуда не денется вот я бы и хотел подробнее поговорить о важном.
Взбредает же мне на ум нечто вроде шатокуа только так я его и могу, пожалуй, назвать: вроде бродячих палаточных шатокуа, которые раньше ездили по всей Америке по этой Америке, в которой мы сейчас. Такие старомодные популярные беседы они обучают и развлекают, развивают ум и несут культуру, просвещают уши и мозг слушателей. Более торопливые радио, кино и телевидение вытеснили шатокуа, но мне кажется, что эта перемена не вполне к лучшему. Возможно, с нею поток национального сознания ускорился и расширился, но, по-моему, он все-таки измельчал. Старые русла уже не могут удержать его, а в поиске новых он несет своим берегам лишь больше хаоса и разрушений. В этом шатокуа мне бы не хотелось прокладывать новые русла сознания просто глубже раскопать старые, забитые грязным илом застоявшихся мыслей и слишком часто повторяемых банальностей. «Что нового?» интересный вопрос, он расширяет сознание, но если гоняться только за ним, он приведет лишь к нескончаемому параду пустяков и модных примочек, к илу завтрашнего дня. А мне бы хотелось интересоваться другим: «Что лучшего?» этот вопрос не полосует, а вспарывает, и ответы на него смывают ил по течению. В человеческой истории есть эпохи, когда русла мысли прорезались слишком глубоко, и ничего поделать с ними было нельзя, не происходило ничего нового, а «лучшее» диктовалось догмой. Но сейчас все иначе. Поток нашего общего сознания теперь вроде как стирает свои берега, теряет основное направление, топит низины, разъединяет возвышенности и все это без особой нужды, лишь бы зряшно дать выход собственному внутреннему импульсу. Похоже, надо углублять русло.
Впереди наши спутники Джон Сазерленд и его жена Сильвия съехали на стоянку для пикников. Пора бы размяться. Я подкатываю к ним, Сильвия снимает шлем и встряхивает волосами, а Джон ставит свой «BMW» на подножку. Все молчат. Вместе проехали уже столько, что с первого взгляда понимаем, каково остальным. Вот и сейчас спокойны и просто осматриваемся.
На скамейках в такой час еще никого нет. Вся стоянка наша. Джон шагает по траве к чугунной колонке и качает питьевую воду. Крис убредает меж деревьев к ручейку за травянистым бугорком. А я гляжу по сторонам.
Немного погодя Сильвия садится на деревянную скамью и разминает ноги поочередно задирает их, пригнув голову. От долгих пауз она унывает, и я ей что-то говорю. Поднимает взгляд на меня, потом опять смотрит в землю.
Люди в машинах на трассе, говорит она. Первый был такой грустный. За ним еще один точно такой же, потом еще один, и еще все одинаковы.
Они просто ехали на работу.
Сильвия все отлично понимает, но ее замечание резонно.
Знаешь, работа? повторяю я. Понедельник, утро. Полусонные. Кто в понедельник утром ездит на работу и скалится во весь рот?
Но они же все такие потерянные, говорит она. Будто умерли. Как похоронная процессия. Она опускает ноги на землю и больше не разминается.
Понимаю, о чем она, однако это логический тупик. Работаешь, чтобы жить, этим они и занимаются.
Я болота разглядывал, говорю я.
Не сразу она поднимает голову и спрашивает:
Что видел?
Целую стаю красноплечих трупиалов. Когда мы проезжали, они вдруг разом взлетели.
А-а.
Хорошо было снова их увидеть. Они связывают все друг с другом мысли и прочее. Понимаешь?
Задумывается, а потом улыбается, и за нею темно-зеленые деревья. Сильвия знает тот особый язык, который не имеет ничего общего с произносимым. Дочка.
Да, говорит она. Красивые.
Последи за ними.
Ладно.
Появляется Джон и проверяет багаж на мотоцикле. Подтягивает, потом открывает подседельную сумку и давай в ней копаться. Выкладывает что-то на землю.
Если понадобится веревка, не стесняйся, говорит он. Господи, да у меня ее раз в пять больше, чем нужно.
Пока не надо, отвечаю я.
Спички? продолжает он. Лосьон от загара, расчески, шнурки шнурки? Зачем нам шнурки?
Давай не будем, говорит Сильвия. Они вперяются друг в друга каменными взглядами, потом оба поворачиваются ко мне.
Шнурки могут порваться в любой момент, серьезно говорю я. Они улыбаются но не друг другу.
Вскоре возвращается Крис, можно ехать дальше. Пока он готовится и взбирается на мотоцикл, друзья выезжают, и Сильвия машет рукой. Снова на шоссе, и я смотрю, как они удаляются.
Много месяцев назад эта парочка вдохновила меня на шатокуа, что сейчас взбрел мне на ум; вероятно хотя точно я не знаю, он как-то соотносится с некой подводной дисгармонией между ними.
Надо полагать, дисгармония в любом браке штука обычная, но в их случае это просто трагедия. Мне так, во всяком случае, кажется.
Здесь не столкновение личностей; между ними нечто иное, и никто в этом не виноват, но и решения ни у кого нет. У меня, видимо, его тоже нет так, мысли разные.
Мысли начались с незначительной вроде бы разницы в наших с Джоном мнениях по совершенно пустячному поводу: как ухаживать за мотоциклом. Для меня естественно и нормально пользоваться инструментами, читать инструкции, которые прилагаются к каждой машине, налаживать и регулировать ее самому. Джон возражает. По нему выходит, что об этом должен заботиться компетентный механик, и тогда все будет правильно. Обе точки зрения совершенно нормальны, и это никогда бы нас так не развело, если б мы столько не путешествовали вместе и не сидели бы в придорожных кабаках за пивом, болтая о том, что взбредает на ум. А на ум взбредает обычно то, о чем думал последние полчаса с тех пор, как разговаривали в последний раз. Если на уме дорога, погода, люди, старые добрые времена или то, о чем пишут в газетах, беседа, вполне естественно, строится приятно. Но едва речь зайдет о работе машины конец всякому строительству. Разговор тормозит. Виснет молчание, общая непрерывность ломается. Сидят, например, два старых друга, католик и протестант, пьют пиво, жизни радуются и тут ни с того ни с сего в беседе всплывает контроль рождаемости. Все просто каменеют.
Если такое случается это как нащупать зуб с выпавшей пломбой. Его же невозможно оставить в покое. Его надо щупать, тыкать вокруг, пихать его языком, думать о нем и не потому, что тебе это нравится, а потому, что он нейдет из головы, хоть тресни. И чем больше я щупаю и пихаю тему ухода за мотоциклом, тем больше Джон раздражается, а от этого, само собой, я щупаю и пихаю еще пуще. Не подразнить его, а потому, что это его раздражение вроде симптома: есть что-то глубже, под самой поверхностью, оно сразу не очевидно.
Когда толкуешь о контроле рождаемости, беседа ведь каменеет не от того, больше или меньше следует рожать детей. Это лишь поверхность. А вот под ней конфликт убеждений: вера в эмпирическое планирование общества против веры в авторитет Бога, как учит католическая церковь. Хоть до потери пульса доказывай практичность заранее рассчитанной деторождаемости это ни к чему не приведет, поскольку твой оппонент попросту не приемлет допущения, что все общественно практичное хорошо само по себе. Благо для него имеет иные источники, которые он ценит так же если не выше, как и общественную пользу.