Да, меня взяли в армию, и я этим горжусь. Благодарю Бога, что Джон Коул был моим первым другом в Америке, и в армии тоже, и последним, если уж на то пошло. Он был со мной на протяжении почти всей нашей чрезвычайно удивительной жизни на манер янкиотличной, куда ни посмотри. Он был всего лишь мальчишкой, как и я, но в шестнадцать лет уже выглядел мужчиной. Когда я его впервые увидел, ему было лет четырнадцать, совсем другой коленкор. То же сказал и владелец салуна. Время бежит, ребята, вы уже не дети. Смуглое лицо, темные глазаиндейские, как тогда говорили. Сверкают. Солдаты постарше во взводе говорили, что индейцы просто злые детизлые мальчишки с пустыми лицами, готовые убить тебя на месте за просто так. Они говорили, что индейцев надо стереть с лица земли, что это наилучшая политика. Солдаты любят громкие слова. Наверно, так они храбрости набираются, сказал Джон Коул, понимающий человек.
Конечно, мы с Джоном Коулом вместе явились туда, где вербовали добровольцев. Два за одну цену, можно сказать. У него задница светилась из драных штанов, и у меня тоже. Как близнецы. Ведь из салуна мы ушли не в каких-нибудь там платьях. Вид у нас был как у маленьких нищих. Джон Коул родился в Новой Англии. Земля его отца вся истощилась, и двенадцати лет от роду Джон Коул пошел странствовать. Впервые увидев его, я подумал: вот мне приятель. Так оно и оказалось. Еще я подумал, что вид у него щеголеватый. Хоть лицо и обтянулось от голода. А встретил я его под изгородью в проклятом штате Миссури. Под изгородью же мы оказались оттого, что разверзлись хляби небесные. Мы были далеко от всякого жилья, на грязевых равнинах за Сент-Луисом. Там скорей утку на гнезде ожидаешь встретить, чем человека. Вот хляби разверзаются, я бегу в укрытиеи вдруг он там. А иначе я бы его ни за что и не увидел. Друг на всю жизнь. Странная, судьбоносная встреча, можно сказать. Удача. Но он первым делом схватился за острый ножичек, самодельный, из заточенной спицы. Собирался проткнуть меня, если бы ему показалось, что я хочу на него напасть. Он тогда, в тринадцать лет, был очень себе на уме, наверно. В общем, мы сидели под вышеупомянутой изгородью, разговорились, и он сказал, что его прабабка была индеанка. Ее племя давно выгнали с востока. И теперь оно живет на индейской территории. Он никого из своих индейских родичей никогда не встречал. Не знаю, зачем он мне это рассказал так сразуможет, потому, что я был очень дружелюбен, и, может, он решил, что потеряет внезапного друга, если сразу не расскажет о себе все плохое. Ну что ж Я сказал ему, как лучше на это смотреть. Я-топотомок уроженцев Слайго, которых постигла ровно такая же судьба. Нет, нам, Макналти, нечем особо кичиться.
Может, из уважения к беззащитной душе Джона Коула мне надо бы могучим прыжком скакнуть вперед и пропустить рассказ про наши ранние годы. Только, может, он бы согласился, что эти годы тоже были в каком-то смысле важны, и не то чтобы в это время мы подвергались какому-то особому позору и страданиям. Был ли это позор? Я бы не сказал. Буду называть их танцевальными годами. Почему нет, черт побери. В конце концов, мы были всего лишь детьми и нам приходилось выживать в неблагоприятных превратностях. И мы выжили, и, как видите, я дотянул до того времени, когда могу поведать нашу историю. Когда мы познакомились под безымянной изгородью, нам показалосьсамо собой разумеется, что теперь мы должны объединить свои усилия в постоянной борьбе за существование. Итак, Джон Коул в своем несовершеннолетии и я, мы направили свои совместные шаги по размытой дождем дороге и проследовали в ближайший городок пограничьятам на приисках работали сотни грубых старателей и полдюжины громогласных салунов, стоящих на грязном проезжем тракте, старались обеспечивать им рекреацию.
Конечно, мы об этом ничего не знали. В те времена Джон Коул был тощим мальчишкой, как я приложил старания вам объяснить, с глазами черными, как река, и худым лицом, острым, как у охотничьей собаки. А я был я, только помоложе. То есть, может, мне и стукнуло уже пятнадцать после всех моих приключений в Ирландии, Канаде и Америке, но выглядел я не старше его. Но я понятия не имел, как выглядел. Дети часто чувствуют себя эпическими героями исполинского роста, а со стороны посмотришьфитюлька.
Надоело шататься. Вдвоем лучше, чем одному, так он сказал.
В общем, мы хотели найти заработокчистить выгребные ямы или другую работу, за какую приличные люди не возьмутся. Мы мало что знали тогда о взрослых. Мы вообще, почитай, ничего не знали. Готовы были делать что угодно и даже радовались этому. Готовы были спускаться в отхожие ямы. Мы не знали, может, мы бы даже согласились втихомолку убивать людей, если б нам за это ничего не было. Мы были как две человеческие щепки в безжалостном мире. Мы считали, что нас ждет пропитание и уж от нас зависит найтигде. Хлеб небесный, как сказал Джон Коул, он после смерти отца стал завсегдатаем в таких местах, где окормляли равно гимнами и скудной пищей.
Но в Дэггсвилле таких мест было не много. Совсем не было. Дэггсвилль весь бурлил: грязные лошади, стук дверей, дикие вопли. К тому времени своих биографических авантюризмов я, должен сознаться, носил мешок из-под муки, перевязанный на поясе веревкой. Он, конечно, походил на одежду, но не так чтобы. Джон Коул одевался чуть лучшев старинный нелепый черный костюм, которому было лет триста, судя по дырам. В общем, ветерок там поддувал только так, особенно в области развилки, насколько я видел. Можно было протянуть туда руку и измерить его мужское достоинство, так что приходилось отводить глаза. Я разработал хороший метод для этогоизо всех сил смотрел ему в лицо, что, в общем, особых усилий не требовало, лицо было приятное. И тут мы увидели новехонький домдерево свежее и даже шляпки только что забитых гвоздей еще блестят. И вывеска: «Салун», ни больше ни меньше. А под нейдругая, поменьше, на веревочке: «Требуются чистые мальчики».
Глянь-ка, говорит Джон Коулученостью ему было не тягаться со мной, но какая-никакая все же была. Клянусь любящим сердцем моей матери, говорит он, мы подходим под половину этих требований.
Мы прямиком вошли, и внутри был весьма приятный показатель темного деревапанели от пола до потолка и длинная барная стойка, черная и гладкая, как выход нефти. Мы оказались ровно клопы на девичьем чепчике. Не у места. По стенам картинки про величественные моменты американской жизнииз тех, что лучше наблюдать со стороны. За стойкой бара мужчина, вооруженный замшей, философически полировал поверхность, которая в полировке не нуждалась. Ясно было, что заведение совсем новое. Лестницу, ведущую в комнаты на верхнем этаже, еще заканчивал плотникприлаживал последнее звено перил. У бармена, похоже, глаза были закрыты, а то бы он нас раньше увидел. Может, даже выставил бы. Тут глаза открылись, но сей проницательный индивидуум не отпрянул с руганью, как мы ожидали, а даже обрадовался при виде нас.
Это здесь нужны чистые мальчики? спрашивает Джон Коул, препоясав чресла воинственным духом и все еще прорицая угрозу.
Да, добро пожаловать, говорит мужчина за стойкой.
Это вы нам? спрашивает Джон Коул.
Да, вам. Вы как раз то, что нужно, особенно вот ты, что поменьше. Это он про меня. Потом, словно испугавшись, что Джон Коул обидится и потопает прочь:Но и ты тоже подойдешь. Я плачу пятьдесят центов за ночь, каждому по пятьдесят, и выпивка бесплатно, ну, если вы пьете, и можете спать в конюшне на задворках, да-да, уютно, удобно и тепло, как кошке в лукошке. Это то есть если вы окажетесь удовлетворительны.
А что за работа? подозрительно спрашивает Джон.
Работапроще не бывает.
А именно?
Ну как же, танцевать. Танцевать, и все тут. Больше ничего.
Мы не танцоры, насколько я знаю, отвечает Джон, растерянный и сильно разочарованный.
А вам и не нужно быть танцорами в полном смысле этого слова, по словарю, объясняет бармен. Тут вам не канкан.
Ну хорошо, говорит Джон, окончательно растерявшись в аспекте смысла, но у нас и одежды для танцев нету, это уж точно. И он продемонстрировал свою партикулярную диспозицию.
Это все предоставляет заведение, все предоставляет заведение, говорит бармен.
Плотник к этому времени приостановил работу и сидел на ступеньках лестницы, ухмыляясь до ушей.