Гренцлина передёрнуло, хотя он почти привык к такому отношению со стороны знатных особ.
В службе королю нет бесчестия, ваша милость.
Я не говорю с вами о чести, сударь. Я говорю о ваших чувствах. Подглядывать, подслушивать, читать чужие письма, копаться в грязном белье, якшаться с ворами и убийцами Запугивать, подстрекать, пытать Пусть во благо короля и государства, но неужели вам всё это не отвратительно?
Поверьте, ваша милость, я не занимаюсь ничем из перечисленного.
Разумеется, теперь уже нет. Теперь это делают для вас другие. Барон откровенно наслаждался беседой. А в начале карьеры?
Ваша милость, вы несколько предвзяты. Наша служба гораздо скучнее, чем многие воображают себе.
Скучнее? То есть вся эта мерзость представляется вам потехой? Вы жалеете, что ваша жизнь не так преступна, как вам хотелось бы? Тут уж мне и добавить нечего.
Гренцлин промолчал, позволив барону торжествовать маленькую победу. Они поднялись к самой седловине перевала. Ветер неистово трепал разноцветные ленты на кривом можжевельникеприношения безымянному духу места. Барон остановился. Ветер рвал с плеч и полоскал его сине-белый плащ. Гренцлин выехал вперёд, наклоняясь, придерживая шляпу, и встал конь о конь с Морбондом.
Вот она, Морбондская полонина. Барон гордым жестом обвёл открывшийся за перевалом ландшафт. Плоское дно обширной карстовой котловины со скалистыми стенами покрывали перемежающиеся пятна грязного снега, жухлой прошлогодней травы и голого известняка. Сейчас тут никто не живёт, но после Троорловой седмицы пастухи отгоняют сюда скот на всё лето А это Летняя башня.
Это в ней нашли тела? спросил Гренцлин. Нахлобучив двууголку на самые брови от ветра и бьющего в глаза солнца, он смотрел на каменную башню посреди полонины.
Да. А вон и Врата Ангелов. Морбонд показал вдаль, на противоположную сторону котловины, где высилась скала, похожая на разрушенный портал гигантского готического собора. Я говорил, они пришли с той стороны. Он снова подчеркнул интонацией: «Не через мои владения».
Да, ваша милость, я помню.
Едемте. Барон легонько ударил шенкелями кобылу.
Гренцлин с трудом держался рядоммул норовил пристроиться баронской кобыле в хвост и плохо слушался узды. У башни сидел перед костерком караульщик-пастух, похожий на ворох грязной косматой шерстисловно весь состоял из тулупа мехом наружу, папахи и бороды. Из-за спины торчало раструбом дуло охотничьей пищали-тромбонета. Пастух вскочил и поклонился барону, тот ответил милостивым кивком.
Вы так и оставили тела в башне? спросил Гренцлин.
Да, разумеется. Разве кто решился бы прикоснуться к этому созданию? Балош, привяжи коней! велел Морбонд сопровождавшему гайдуку и принялся спешиваться.
Вход в Летнюю башню был с севера, с теневой стороны. Здесь лежал длинный язык снега, начинавшийся от самого входа. Гренцлин слез с седла и прошагал по снегу, такому слежавшемуся, что ноги почти не проваливались. Двери не было. Сугроб обрывался у прямоугольного проёма в валунной кладке. Инвестигатор подошёл к проёму и остановился как вкопанный.
Почти сразу от входа начиналась длинная крутая лестница, и на нижних ступенях, головами к дверному проёму, лежали двое, сплетенные в объятиичеловек и нечеловек.
Любезный, обратился Гренцлин к баронскому гайдуку, подай мне седельную сумку. Я буду диктовать. Он распахнул епанчу и присел на корточки.
Человек лежал на спине, упираясь подвёрнутой головой в истёртый камень нижней ступеньки. Полушубок из грязной овчины был распахнут, рубаха разорвана на груди, из-под затылка застывшие потеки крови тянулись вниз по ступени и впадали в застывшую же неровную лужицу у подножия. Лица не было виднотолько тёмные с проседью волосы и посиневшее оттопыренное ухо.
Лицо было скрыто головой огромного металлического насекомого. Всё его серебристое тело покрывала тонкая изморозь. Грудной сегмент покоился у человека на груди, округлое брюшко величиной с новорожденного младенцана животе; пара рук, похожих на клешни богомола, охватывала плечи мертвеца, длинные скаковые ноги почти непристойно оплетали таз, а мелкие ходовые ножки впивались в бока в отвратительной пародии на объятие.
Сударь! Гайдук протянул ему кожаную седельную суму.
Гренцлин взял её. Достал лакированную шкатулку фтегмографа и выгнутый вопросительным знаком рупор. Открыл крышкупроверить, на месте ли вощёный валик. Вставил рупор в паз до щелчка, завёл рукояткой пружину. Повесил прибор за ремень себе на шею, как шарманку, и поднёс ко рту раструб рупора.
На месте происшествия обнаружен труп мужчины возрастом около пятидесяти лет, размеренно произнёс Гренцлин. Пружина внутри фтегмографа тихо жужжала, игла царапала воск крутящегося валика. И алмеханическое самодвижущееся устройство. Машина-палач. Автокат. Он провёл по выпуклой пластине затянутыми в чёрную перчатку пальцами. В очищенном от изморози окошке уменьшенно, искажённо отразилось его бледное лицо и чёрная двууголка с торчащим пером фазана. Автокат холоден, трансмутация в атаноре полностью остановлена.
Вокруг тел поблескивало крошечными кристалликами бледно-жёлтое с прозеленью пятно, переливавшееся со ступени на ступень, более обширное, чем застывшая лужа крови; граница между исчерна-багровым и жёлтым была размыта. Гренцлин потер кристаллики, и под его пальцем они засветились тускло тлеющим светом.
Что это? приглушённо спросил Морбонд.
Похоже на осадок философской соли, но надо проверить.
Гренцлин извлёк из кармана сюртука люциометрический счётчиксвинцовую луковицу на цепочке, похожую на часы без циферблата. Завёл несколькими оборотами ключа. Внутри зажужжал вращающийся диск, зашелестели контактные щётки. Гренцлин отодвинул заслонку над слюдяным глазком. Послышались неравномерные щелчки разрядов, озарявших счётчик изнутри холодными вспышками искр. Инвестигатор поднёс счётчик глазком к жёлтому пятну. Разряды часто застрекотали, вспышки заморгали, сливаясь в почти непрерывное бледно-голубое свечение.
А это ещё что?
Кристаллы испускают электризующую люцию. Гренцлин закрыл счётчик, убрал в карман. Так и есть, это философская соль. Автокат слил трансмутирующий рассол из атанора. Чего, насколько я понимаю, сделать не мог это не для протокола. Сначала вытекла кровь, а потом рассол, и растёкся по уже застывшей крови, иначе они смешались бы полностью
Он всмотрелся в две пары глаз на телескопических стебелькахбронзовые трубки с линзами и лепестковыми диафрагмами.
Дневные глаза закрыты полностью, ночные на три четверти. Вероятно, всё произошло в полнолуние Гренцлин сам не заметил, как перешёл от диктовки к размышлению вслух. Фасетки ночных глаз очень чувствительны, их слепит даже полная луна, особенно если лежит снег. Сейчас новолуние ergo, время происшествияоколо двух недель назад.
Осторожно ступая по желтой сыпи высохшего рассола, Гренцлин обошёл тела. Следы каблуков загорались тускло-золотистым блеском и сразу гасли. Нижний конец продолговатого брюшка автоката был заострён, как у осы. Гренцлин наклонился, присмотрелся, поднял брови.
Ваша милость, отошлите слугу. В этом деле, как вы понимаете, секретно всёно то, что я сейчас скажу, секретно в наивысочайшей степени Жало не выдвинуто, сказал он, как только убедился, что гайдук отошёл далеко. Автокат не совершил казни. Не выполнил своего прескрипта.
Он снова обошёл тела, присел на корточки и осторожно взялся за голову машины. Как видно, в шейных шарнирах замёрзла смазка. Они туго, со скрипом и скрежетом, поддались, когда Гренцлин попытался приподнять голову автоката от человеческого лица.
Он был уже почти уверен, чьё лицо увидит, и когда оно открылосьпосиневшее, с крупным носом, косматыми бровями в густом инее, с глубокой складкой между бровейгубы инвестигатора изогнулись в слабой улыбке.
Погибший опознан мною как доктор Арродес, сказал он в рупор, persona extra jure, враг государства. Приговорённый к смертной казни посредством автоката согласно чрезвычайному ордонансу его величества.
2
Эти уродливо оттопыренные уши, этот простецкий нос картошкой, эти гневно взъерошенные брови, разрезанные морщиной посредине, эти сощуренные глаза, полные ума и огня, Гренцлин впервые увидел в пятнадцать летгравированный портрет на фронтисписе толстого фолианта «Theatrum naturae». Гренцлин, тощий и прыщавый школяр, отличался таким усердием в учёбе и таким благонравием, что сам отец схолиарх в виде исключения дозволил ему работать в зале запрещённых книг. Знаменитый трактат Арродеса был первым, на что Гренцлин набросилсяи был поражён тем, что не нашёл в нём никакой крамолы, ничего еретического. За что запретили это учёное сочинение, не касавшееся ни политики, ни вопросов веры?