Камень с дыркой посредине. Посредине его гостиной, говорила мама. Это самое что ни на есть заумное искусство. Я не особо любопытничала. Просто проходила мимо. Свет был включен. Я думала, тебе нужно собирать и определять опавшие листья.
Это было типа недели три назад, сказала Элизавет. Так ты идешь?
А нельзя позвонить Эбби и задать ей вопросы по телефону? спросила мама.
Но мы же больше не живем рядом с Эбби, сказала Элизавет. Нужен тот, кто наш сосед именно сейчас. И надо разговаривать лично, это интервью с глазу на глаз. И я должна спросить, как было там, где сосед вырос, и какой была жизнь, когда сосед был в моем возрасте.
У людей есть частная жизнь, сказала мама. Нельзя просто так совать нос в их дела и все вынюхивать. Да и вообще. Зачем школе знать о наших соседях?
Просто нужно, и все, сказала Элизавет.
Она пошла и села на верхней ступеньке лестницы. Кончится тем, что она, новенькая, не выполнит домашку. С минуты на минуту мама скажет, что идет за покупками в ночной «Теско» и вернется через полчасика. А на самом деле вернется через два часа. От нее будет пахнуть сигаретами, и она не принесет ничего из «Теско».
Это по истории, о том, как быть соседями, сказала Элизавет.
Наверное, он плохо говорит по-английски, сказала мама. Нельзя просто так беспокоить дряхлых пожилых людей.
Он не дряхлый, сказала Элизавет. Он не иностранец. Не старый. И вообще не похож на затворника.
Не похож на кого? переспросила мама.
Это к завтрему надо, сказала Элизабет.
У меня есть идея, сказала мама. Почему бы тебе все это не придумать? Представь, будто задаешь ему вопросы. И запиши ответы, которые он мог бы дать.
Это должно быть правдой, сказала Элизавет. Это для новостей.
Они никогда не узнают, сказала мама. Придумай. Настоящие новости тоже всегда придумывают.
Настоящие новости никогда не придумывают, сказала Элизавет. Это же новости.
Мы вернемся к этой дискуссии, когда ты немного повзрослеешь, сказала мама. Как ни крути, придумывать гораздо труднее. В смысле, придумывать хорошо, так, чтобы выглядело убедительно. Это требует гораздо больше умения. Знаешь что. Если ты все придумаешь и сумеешь убедить мисс Симмондс в том, что это правда, я куплю тебе «Красавицу и Чудовище».
На видео? переспросила Элизавет. Правда?
Угу, сказала мама, повернувшись на одной ноге, чтобы взглянуть на себя сбоку.
Но ведь наш видеопроигрыватель все равно сломан, сказала Элизавет.
Если убедишь ее, сказала мама, раскошелюсь на новый.
Ты серьезно? спросила Элизавет.
А если мисс Симмондс отчитает тебя за то, что это выдумка, я позвоню в школу и заверю, что это не выдумка, а правда, сказала мама. Идет?
Элизавет села за компьютерный стол.
Если сосед и был стариком, он совершенно не был похож на стариков по телевизору, которые всегда выглядят так, словно их заперли внутри резиновой маски, только размером не с лицо, а по длине всего телаот головы до пят, и если бы ее можно было сорвать или раскроить, то внутри мы бы обнаружили нетронутого, неизменившегося молодого человека, который просто шагнул бы из старой бутафорской кожи наружукак, например, когда очищаешь от кожуры банан. Но пока эти люди заперты внутри этой кожи, их глаза, по крайней мере глаза людей во всех фильмах и комедийных программах, полны отчаяния, как будто они пытаются подать знак сторонним наблюдателям, не выдавая при этом секрет, что их захватили пустые старческие оболочки, которые теперь по какой-то зловещей причине поддерживают в них жизнь, подобно тем осам, что откладывают яйца в других существах, чтобы их вылупившемуся потомству было чем питаться. Только тут, наоборот, старая личность кормится молодой. Остаются только глазаумоляющие, запертые за глазными впадинами.
Мама уже стояла у входной двери.
Пока, крикнула она, скоро буду!
Элизавет выбежала в прихожую.
А как пишется слово «элегантный»?
Входная дверь закрылась.
На следующий вечер после ужина мама закрыла блокнот «ньюзбук», заложив нужную страницу, вышла через черный ход и направилась через двор к еще залитой солнцем задней изгороди, наклонилась над ней и помахала блокнотом в воздухе.
Привет, сказала она.
Элизавет наблюдала с черного хода. Сосед читал книгу и пил вино из бокала в последних лучах солнца. Он положил книгу на садовый столик.
А, здравствуйте, сказал он.
Я Венди Требуй, сказала она. Ваша соседка. Все собиралась прийти и познакомиться с вами, с тех пор как мы с дочерью вселились.
Дэниэл Глюк, сказал он, не вставая со стула.
Очень приятно, мистер Глюк, сказала мама.
Дэниэл, пожалуйста, сказал он.
У него был голос, как в старых черно-белых фильмах о военных летчиках в нарядных мундирах.
В общем, очень не хочется вас беспокоить, сказала мама, но мне вдруг стукнуло в голову, и надеюсь, вы не будете против и вам это не покажется нахальством Я подумала, что, возможно, вы прочитаете эту писульку, которую моя дочка сочинила для школы.
Обо мне? спросил сосед.
Она прелестная, сказала мама. «Словесный портрет нашего ближайшего соседа». Не сказать, чтобы я сама очень хорошо с этим справлялась. Но я прочитала, а потом увидела вас во дворе и подумала, в общем В смысле, это обворожительно. В смысле, я краснею от стыда, но там так мило о вас написано.
Элизавет была в шоке. С головы до пят. Как будто само понятие «шок» распахнуло пасть и проглотило ее целиком, точь-в-точь как старческая прорезиненная кожа.
Она шагнула за дверь, откуда ее не было видно, и услышала, как сосед скрипит стулом по плитке. Услышала, как он подходит к маме за изгородью.
Когда на следующий день она вернулась из школы, сосед сидел по-турецки на садовой ограде прямо у ворот, через которые нужно было пройти, чтобы попасть в дом.
Она остановилась как вкопанная на углу улицы.
Она пройдет мимо, сделав вид, что не живет в доме, где они живут.
Он не узнает ее. Она ребенок с совершенно другой улицы.
Она перешла улицу, как будто собиралась пройти мимо. Он распрямил ноги и встал.
Когда он заговорил, на улице никого больше не было, так что он однозначно обращался к ней. Не отвертеться.
Здравствуй, сказал он со своей стороны улицы. Я надеялся, что, возможно, наткнусь на тебя. Я ваш сосед. Дэниэл Глюк.
На самом деле я не Элизавет Требуй, сказала она.
Она прошагала дальше.
Ах вот оно что, сказал он. Ясно.
Я другая, сказала она.
Она остановилась на другой стороне улицы и обернулась.
Это моя сестра написала, сказала она.
Ясно, сказал он. Что ж, как бы там ни было, мне все равно хотелось бы кое-что тебе сказать.
Что? спросила Элизавет.
Просто я думаю, что ваша фамилия французского происхождения, сказал мистер Глюк. Кажется, она происходит от слов «трэ» и «буй», которые означают в переводе «очень» и «кипит».
Правда? сказала Элизавет. Мы всегда считали, что она означает типа «чего-то требовать».
Мистер Глюк сел на бордюр и обхватил колени руками. Он кивнул.
«Очень кипит» или «сильно кипит», кажется, так, да, сказал он. В этом есть что-то от народных масс. Как говорил Авраам Линкольн. От народа, о народе, для народа.
(Он не старый. Она была права. Ни один настоящий старик не сидит по-турецки и не обнимает вот так колени. Старики могут разве что сидеть в гостиных, как будто их оглушили электрошокером.)
Я знаю, что мое имя моей сестры, в смысле, имя Элизавет должно означать что-то типа «давать обет Господу», сказала Элизавет. Но это тяжеловато, потому что я совсем не уверена, что верю в него, в смысле, что она верит. В смысле, не верит.
У нас с ней, сказал он, есть еще кое-что общее. На самом деле, учитывая события, которые мне случилось пережить, я бы сказал, что ее имя, Элизавет, означает, что когда-нибудь, вопреки всем ожиданиям, ее, вероятно, коронуют.
Коронуют? переспросила Элизавет. Как вас?
Гм сказал сосед.
Лично мне кажется, что это было бы очень хорошо, сказала Элизавет, раз уж вы окружаете себя всем этим заумным искусством.