Я устал, Чепе, устал просто от ходьбы. Я обещал Отилии, что догоню ее через десять минут.
Ладно, принесу вам такой крепкий кофе, что не сможете потом уснуть.
Пиво Чепе оставляет на столе:
Заведение угощает.
Несмотря на вечернюю прохладу, незнакомая глубокая боль вознамерилась испепелить мое колено, и мне кажется, что в нем сосредоточился весь жар земли. Я выпиваю половину пива, но огонь в колене становится нестерпимым, и, убедившись, что Чепе не наблюдает за мной из-за стойки, я закатываю штанину и выливаю на колено все оставшееся пиво. Боль не отпускает. «Придется идти к Ордусу», говорю я себевидимо, я сдался.
Вечереет, на улице зажигаются фонарижелтые, тусклые, они собирают вокруг себя длинные тени и, похоже, не разгоняют, а только сгущают тьму. Не знаю, сколько времени сидят за соседним столиком две сеньоры, две болтливые сороки, имена которых я смогу вспомнить: они были моими ученицами. Они заметили, что я их заметил. «Наш учитель», говорит одна из них. Я киваю в ответ на ее приветствие. «Наш учитель», повторяет она. Я узнал ее и теперь напрягаю память: она это была или не она? Младшеклассница в пыльных зарослях какао на школьном дворея видел, как она по доброй воле задрала до талии форменное платье и демонстрировала нижнюю половину тела своему ровеснику, а он глазел на нее с полушага, напуганный, может быть, еще больше нее, и оба стояли красные и остолбеневшие; я ничего им не сказал: а что тут скажешь? Интересно, что сделала бы на моем месте Отилия.
Обе сеньоры уже в летах, но гораздо моложе Отилии; они были моими ученицами, мысленно повторяю я, и мне пока не отшибло память, я помню их имена: Росита Витебро и Ана Куэнко. Теперь у них, по меньшей мере, у каждой по пятеро детей. А тот мальчик, зачарованный прелестями Роситы, добровольно задравшей перед ним юбкуне был ли это Эвелио Фореро? Всегда замкнутый, он не дожил до двадцати лет, когда на каком-то углу его убила шальная пуля, выпущенная неизвестно кем, откуда и почему. Сеньоры приветливо здороваются. «Ну и жарища, правда, учитель?» Но я не поддерживаю их желания поболтать и прикидываюсь дурачком, пусть думают, что я выжил из ума. Красота обычно подавляет, ослепляет, я никогда не мог отвести взгляда от глаз красавицы, но женщины в летах, как эти две сеньоры, которые во время разговора то и дело касаются друг друга руками, или женщины пожилые, или глубокие старухи, как правило, бывают только приятельницами или близкими подругами, надежными наперсницами или добрыми советчицами. Они не вызывают во мне жалости, как и я в них, но не вызывают и любви, как и я в них. Все юное и неведомое завораживает гораздо сильнее.
Так я размышляю, погруженный в себя, и вдруг слышу: «сеньор», и меня окутывает сладкий аромат изящной Жеральдины, появившейся в сопровождении сына и Грасиэлиты. Они подсаживаются к столику моих учениц, Жеральдина заказывает всем сок курубы, любезно приветствует обеих сеньор, расспрашивает их, а они отвечают: да, они тоже идут к Ортенсии; а здесь мы сидим, добавляет Ана Куэнко, потому что учитель, как вы знаете, очень притягательная личность, и только мы заметили, что он решил перевести дух в этом кафе, как нам сразу захотелось составить ему компанию.
За притягательную личность спасибо, говорю я. А если бы я решил испустить дух в этом кафе, вы тоже составили бы мне компанию?
Вокруг раздается дружный, заливистый, особый женский смех, он разлетается по воздуху, рассекая вечерние сумеркив каком птичьем лесу я оказался?
Не будьте пессимистом, сеньор, говорит Жеральдина, и теперь я почти уверен, что она никогда больше не назовет меня «соседом». Вдруг мы умрем раньше вас?
Бог никогда не совершит такой ошибки.
Сеньоры кивают и, довольные моим ответом, снисходительно улыбаются; Жеральдина открывает рот, словно хочет что-то сказать, но не говорит.
Появляется Чепе и расставляет на столе стаканы с соком; мне он подает чашку дымящегося кофе; Жеральдина страстно, как в любовном экстазе, вздыхает и просит пепельницу. Ее присутствиечудо, лекарственный эликсир, микстура «Жеральдина»: я совершенно забываю, что у меня горит колено, проходит усталость в ногах, я мог бы сейчас пуститься бежать.
Я наблюдаю за ней со своего места: не прислоняясь к спинке стула, сдвинув только колени, но не лодыжки, она лениво скидывает сандалии и с особым изяществом отряхивает с них пыль; наклоняясь все ниже, она демонстрирует шею, похожую на стебель; дети налетают на сок курубы, хлебают его жадно и шумно; вечер потихоньку разливается вокруг; я поднимаю чашку и делаю вид, что пью кофе; Жеральдина, вчерашним утром голая, сегодня вечером одета: легкое лиловое платьице оголяет ее по-другому и, если хотите, еще сильнее; но мне все равно, голая она или одетая, если открывается другая ее нагота, последняя интимная завеса; хорошо бы увидеть распахнувшиеся при ходьбе тайные изгибы, танцующую спину, размеренно бьющееся сердце, мерно подрагивающие ягодицымне ничего в жизни не надо, только бы смотреть на эту женщину, когда она не знает, что я на нее смотрю, смотреть на нее, когда она знает, что я на нее смотрю, но только бы смотреть на нееради одного этого стоит жить дальше. Жеральдина опирается на спинку стула, закидывает ногу на ногу и зажигает сигарету; только мы с ней знаем, что я на нее смотрю, мои бывшие ученицы продолжают свою трескотню, а что они говорят? невозможно разобрать; дети допивают сок курубы, просят разрешения заказать еще и, держась за руки, скрываются в кафе; я знаю: будь на то их воля, они бы никогда не вернулись, убежали бы, держась за руки, на край света, если б только могли. Теперь Жеральдина сдвигает ноги, слегка наклоняется и испытующе смотрит на меня; ее взгляд, как тайный сигнал, задерживается на мне лишь на секунду, чтобы убедиться: я все еще за ней слежу; едва ли ее искренне удивляет подобный диссонанс, подобная нелепость, что я, в мои-то годы но что делать? онамое самое сокровенное желание, поэтому я и смотрю на нее, восторгаюсь ею, как смотрят на нее и восторгаются другие, куда моложе и неискушеннее меняда, отвечает она, и я ее слышу: она хочет, чтобы на нее смотрели, чтобы ее боготворили, преследовали, ловили, опрокидывали, кусали и ласкали, убивали, оживляли и снова убивали, и так до бесконечности.
До меня снова долетают голоса двух сеньор. Жеральдина открывает рот и вскрикивает от неожиданности. Ее колени, золотистые в свете уличных фонарей, на секунду раздвигаются и обнажают бедра, едва накрытые куцым летним платьицем. Я допиваю кофе и замечаю, не в силах этого скрыть, маленький припухший треугольник в самой глубине, но эйфорию мне отравляет слух, пытающийся разобрать слова двух сеньор, жуткую новость о том, что утром на помойке нашли труп новорожденной девочки, это правда? да, повторяют они, мертвую новорожденную, и крестятся: «Изрубленную на куски. Нет Бога на свете». Жеральдина кусает губы: «Но ведь ее можно было оставить у церковных дверей. Живую, печально причитает онакакая прелестная наивность! и воздевает глаза к небу:Зачем же убивать?». Они продолжают разговор, но вдруг одна из моих ученицРосита Витебро? незаметно для меня следившая за тем, как я слежу за Жеральдиной (моя жена, конечно, права: я потерял прежнюю осторожность, неужто я пускал слюни? Боже мой, кричу я в душе, Росита Витебро видела мои терзания из-за раздвинутых бедер, открывающих путь в бездну), поглаживает пальцем щеку и обращается ко мне с некоторым ехидством:
А вы что думаете, учитель?
Это не в первый раз, с трудом отвечаю я. И в нашем городе, и вообще в нашей стране.
Конечно, говорит Росита. И в мире. Мы знаем.
Я помню много случаев, когда матери убивали своих новорожденных детей и всегда оправдывали себя тем, что, мол, хотели спасти их от жестокости мира.
Какие ужасные вещи вы говорите, учитель, возмущается Ана Куэнко. Простите меня, но это гнусность. Жестокость мира не может быть ни причиной, ни оправданием убийства новорожденного.
Я не говорю, что это оправдание, защищаюсь я и вижу, что Жеральдина сдвигает колени, растирает ногой окурок, не обращая внимания на пепельницу, проводит длинными ладонями по волосам, собранным сегодня в пучок, и тихонько вздыхает, видимо, напуганная (или пресыщенная?) этим разговором.