Это значит, что ее убьют, говорит мне Чепе.
Он смотрит на меня пристально, чересчур пристально, он пьян? и протягивает мне записку, которую я не беру, но даю понять, что знаю ее содержание.
Откуда я возьму эти деньги? спрашивает он. Сдохнуть мне на этом месте, учитель, откуда?
Что я могу ему ответить. Мы молчим. Девушка с маргариткой в волосах приносит мне чашку кофе. Сейчас она без маргаритки, и лицо у нее хмурое. Возможно, ее злит мой пристальный взгляд. Она уходит, недовольная. Она уже не слушает нас, как прежде, не хочет слушать. Я замечаю под столом водочные бутылки.
Откуда? обращается Чепе ко всем.
Мы не можем определить, смеется он или плачет, но у него кривится рот и трясется голова.
Объясни им это, Чепе, советует кто-то.
Торгуйся с ними, торгуйся. Все так делают.
Позади Чепе я вижу несколько знакомых лиц; некоторые молча улыбаются, готовые отпустить какую-нибудь шутку, потому что, несмотря на пули и льющуюся кровь, всегда находится кто-то, кто смеется и смешит других, издеваясь над смертью и похищениями. Сейчас они проявляют лишь сердобольную полуиронию, потому что слезы Чепе похожи на смех.
Чепе берет себя в руки. Он словно разом проглатывает все слезы.
А вы, учитель, узнали что-нибудь о своей жене?
Ничего.
Долго ждать не придется, учитель, говорит кто-то. Видимо, они пока оценивают ваши несметные богатства.
Кто-то другой говорит:
Учитель, зайдите на почту. Там для вас два письма.
Правда? Разве почта работает?
Мир еще не рухнул, учитель, говорит один из тех, кто смеялся.
Ты-то что в этом понимаешь, говорю я ему. Это твой мир не рухнул, а мой рухнул.
Я допиваю кофе и иду на почту. Наверно, письма от моей дочери, думаю я. После того что случилось в церкви, она написала нам письмо, предлагая переехать к ней, уверяла, что ее муж примет нас хорошо, умоляла подумать о внуках. Ни я, ни Отилия не сомневались ни минуты: мы никогда не уедем отсюда.
* * *
Это действительно письма моей дочери. Я не читаю их на почте, а снова иду домой, как будто там меня ждет Отилия, и мы прочтем их вместе. Уже возле дома я вижу несколько детей, сидящих в кружок на корточках, на краю тротуара. Я прошу их пропустить меня, но они сидят неподвижно, почти соприкасаясь головами. Я заглядываю сверху и вижу: детские руки, худые и загорелые, тянутся к ручной гранате. «Граната! мысленно кричу я. Она еще здесь».
Ну-ка, говорю я.
Старший из мальчиков решается, хватает гранату и отпрыгивает назад. Остальные следуют его примеру. Я их напугал. «Не может быть, думаю я, опуская письма дочери в карман, я взорвусь, не прочитав твои письма, Мария». Я тянусь к гранате, но парень не собирается ее отдавать: «Это не ваша», говорит он. Остальные поворачиваются ко мне и выжидательно смотрят. Они отлично понимают, что, если побегут, я никогда их не догоню. «И не твоя, говорю я, она ничья. Дай мне, она взорвется, ты хочешь взорваться, как та собака, которую похоронили с воинскими почестями?» Я молю Бога, чтобы мальчик видел, как под звуки военных горнов возле кладбища хоронили собаку. Да, похоже, он отлично знает, о чем речь, потому что сразу отдает мне гранату. Хоть какая-то польза от этих публичных похорон. Остальные дети пятятся от меня всего на пару шагов, но круг не размыкают. «Уходите, говорю я, оставьте меня с этой штукой». Они не хотят уходить, они идут за мнойна приличном расстоянии, но идута я? куда? я иду по улице с гранатой в руке, сопровождаемый детьми. «Назад! кричу я им. Не ходите за мной, иначе мы взорвемся вместе». Но они все равно идут, ничего не боясь, и мне даже кажется, что из домов выходят новые дети и, пошушукавшись с первыми, решительно пристраиваются к толпе у меня за спиной; откуда столько детей? они не уехали? Наконец я слышу испуганный мужской голос: «Зашвырните ее подальше, учитель, что вы делаете». Потом в отдалении другой голос, женский, отгоняющий от меня детей: «А ну по домам!»кричит этот голос. Дети не слушаются. Притихшие, нетерпеливые, они явно ждут, когда же, наконец, прямо у них на глазах взорвется старик, и даже не подозревают, что взорвутся тоже. Открываются двери других домов, женский голос срывается на визг. Я иду прямо к обрыву. Прохожу мимо заброшенной фабрики гитар. Миную дом Маурисио Рея, уже почти бегу. Останавливаюсь у края обрыва. Теперь дети подходят совсем вплотную; один, самый маленький, голый от пупка до пят, даже хватает меня за рукав. «Уходи отсюда», говорю я. Пот заставляет меня закрыть глаза. Я уверен, что стоит мне размахнуться для броска, граната взорвется в руке от одного усилия и меня разнесет на куски в толпе детей, вместе с толпой детей, и можно не сомневаться, что рано или поздно кто-нибудь в городе пошутит: взрываясь, учитель Пасос прихватил с собой немало детейтак я думаю, ладонью чувствуя твердую поверхность гранаты, зверя с огнедышащей глоткой, который уничтожил бы меня своим выдохом, будь я одинпо крайней мере, я не почувствовал бы боли, и мне не пришлось бы ждать тебя, Отилия, разве я не говорил, что буду первым? дети по-прежнему стоят у меня за спиной, я делаю последнюю безрезультатную попытку отогнать их страшными гримасами, но они, наоборот, подходят еще ближе; где-то в отдалении их зовут мужские и женские голоса, я поднимаю руку и бросаю зверя в пропасть, раздается взрыв, нас ослепляют вихри летящих снизу мелких искрразноцветных огоньков, с треском убегающих по ветвям деревьев в небо. Я оборачиваюсь к детям: у них восторженные, отрешенные лица, как будто они смотрят фейерверк.
Я иду домой мимо раскрасневшихся женщин; они слишком поздно узнали новость и спешат за своими детьми: некоторые обнимают их, другие бранят и пускают в ход ремень, как будто дети виноваты, думаю я и одновременно стараюсь понять, что спрашивают меня мужчины, потому что теперь за мной идут и мужчины, и женщины. «Где была эта граната, учитель?»«На моей улице». Из головы не идет непростительная оплошность, в которой я до сих пор не признаюсь: забыть об этой гранате на месяцы, и вокруг нее выросла бы трава, закрыла бы ее со всех сторон, думаю я, чтобы оправдаться, превратила бы ее в серую плесень и похоронила навсегда. Родители детей провожают меня до самого дома и заходят, как к себе домой, что празднуем? кого мы победили? но так даже лучше, уже давно никто не заходил в этот дом, словно он непригоден для веселья, а если бы из кухни вышла Отилия? меня поздравляют, кто-то скандирует мое имя, весть разносится за минуту, но у меня только одно желание: прочитать письма дочери, без посторонних. Это невозможно. Приходит Чепе и те, кто выпивали у него в кафе. Один из них подает мне рюмку водки, и я осушаю ее залпом. Народ аплодирует. Оказывается, у меня дрожит рука, мне было страшно? конечно было, и я намочил штаны, я заметил это, но намочил не от страха, я повторяю: это старость, просто старость; я закрываюсь у себя в комнате, чтобы переодеться. И даже там не чувствую стыда, ведь я не виноват, что теряю память, ни один старик в этом не виноват, думаю я. Переодев брюки, я остаюсь в комнате, сажусь на кровать с письмами в руке, снова разглядываю почерк дочери, но мне хочется прочитать письма в одиночестве, нужно выпроводить этих друзей. «Что случилось, учитель? кричат мне из-за двери. Выходите к нам!»и, когда я выхожу, все смеются и аплодируют. «Учитель, у вас нет музыки?» Те же самые дети, которые нашли гранату, ходят по саду, явно в поисках еще одной, чтобы продолжить праздник, их приводит в настоящий восторг расколотый надвое ствол, обугленное апельсиновое дерево, обломки фонтана для рыбок, увядшие цветы среди мусоравернувшись, Отилия расстроится, потому что я забыл полить цветы. Несколько соседок оккупируют кухню, разжигают угольную печь и варят кофе на всех. «Чем вы питаетесь, учитель? Не теряйте веры, Господь обязательно явит свое милосердие, и Отилия вернется, мы каждый день за нее молимся». Перепуганные Уцелевшие наблюдают за толпой с забора. В проломе стены я вижу черную фигуру Жеральдины, а рядомее онемевшего сына. Городские кумушки рассказывают ей про гранату. Мне снова подносят выпить, и я снова пью залпом. «На самом деле, говорю я по секрету Чепе, но как будто кричу во все горло, я был бы рад взорваться, но один». «Я вас понимаю, учитель, понимаю», говорит он, и глаза у него красные. Из толпы женщин появляются Ана Куэнко и Росита Витебро и отводят меня на секунду в сторону. «Учитель, почему бы вам не поехать с нами, с нашими семьями?»спрашивают они. «Куда», спрашиваю я. «В Боготу», отвечают они. Я не понимаю, о чем речь. «Мы вас умоляем, учитель, мы все уже приготовили и уезжаем прямо сегодня. Вы сможете ждать Отилию в Боготе, оттуда сподручнее улаживать дела. Или поезжайте к своей дочери, но только выбирайтесь из этого города как можно скорей». «Я совершенно точно никуда не поеду, говорю я, мне это даже в голову не приходило». Немного помявшись, они признаются, что хотели бы купить и увезти на память нашего древнего деревянного святого, Антония. «Это чудотворец, и, как бы там ни было, мы скорее сохраним его для Отилии, чем вы». «Чудотворец? удивляюсь я. Здесь про чудеса давно забыли, и дарю им деревянного святого Антония, можете забрать его, когда хотите». Они не заставляют себя уговаривать, дорогу в спальню они знают. Кажется, с большой опаской они торопливо уносят статуэтку святого Антония, уютно, по-детски, лежащего у них на руках, как раз в тот момент, когда на меня нападают сомнения, и я спрашиваю себя, не была бы Отилия против моего решения подарить святого, но окликнуть их не успеваю, потому что в этот момент все расступаются и отходят, словно указывая на меня кому-то.