Только на площади я нахожу отдельные группы горожан, слышны их голоса, иногда чей-то свист, как будто сегодня воскресенье. Я иду к двери приходского дома, расположенной рядом с церковными воротами, но, прежде чем взяться за дверной молоток, оборачиваюсь: на площади стоят все те же группы людей, с виду безмятежные, такие же, как всегда, некоторые окидывают меня быстрым взглядом; я смотрю на них, и мне кажется, что они плывут в тумане, в такой же туманной дымке, как у меня в саду; может быть, я умираю? Тишина, похожая на туман, смыкается вокруг наших лиц, наползая со всех сторон. Возможно, мы сумеем расслышать звуки выстрелов, прямо отсюда, или они сами долетят до нас, коснутся наших ушей. И тогда надо будет бежать. Я торопливо стучу в дверь. Мне открывает сеньора Бланка. Ее напудренное лицо тревожно выглядывает в щелку. Сеньора Бланкапомощница, дьяконша падре Альборноса, его правая рука, она собирает деньги во время мессы и, скорее всего, она же их пересчитывает, пока падре Альборнос сидит и отдыхает, опустив ноги в бадью с сольюв этой позе я застаю его всякий раз, когда прихожу.
Ваша жена уже ушла, говорит сеньора. Она заходила, спрашивала про вас.
Мы с Отилией затеяли игру в кошки-мышки, говорю я. И собираюсь попрощаться, но она меня перебивает:
Падре хочет вас видеть.
Сеньора Бланка распахивает дверь.
Я вижу падре в глубине двора: орлиный профиль, черное облачение, черные ботинки, Библия в руках; за седой головой виднеются церковные черимойи, лимонные деревьяпрохладный сад, украшенный высокими кустами азалий и герани.
Падре Альборнос, я ищу свою жену.
Зайдите, зайдите, учитель, только на чашечку кофе.
Он тоже с восьмилетнего возраста был моим учеником. Я и сам в те времена был совсем парнишкой: мне было двадцать два года, когда я вернулся в Сан-Хосе, чтобы занять место учителя, и впервые стал учить детей, решив для себя, что из благодарности проведу в своем городке года три, не больше, а потом уеду, куда? я никогда об этом не думал и так и не уехал, потому что все равно оказался бы здесь, в этой глуши. Похожая история произошла с Орасио Альборносом: он уехал и вернулся, став священником. И в первый же день пришел ко мне поздороваться. Падре все еще помнил стихотворение Помбо, которое он и его одноклассники учили наизусть к моему уроку: И сей ковер прекрасный, о Земля! кто дал тебе? кто дал тебе леса густые и прохладу тени? и молвила Земля: Господь. «Именно тогда зародилась во мне склонность к служению», смеясь, сказал он в тот день. Мы стали навещать друг друга каждую неделю, пили кофе то у него, то у меня, обсуждали газетные новости, последние сочинения Папы, иногда даже выбалтывали что-нибудь сокровенное и постепенно достигли того редкого состояния, когда начинаешь верить, что нашел в жизни друга.
Через несколько месяцев после возвращения Альборноса в сане священника в город приехала женщина с девочкой на руках; они вышли из пыльного автобуса, и женщина сразу отправилась в дом священника за помощью и работой. Падре Альборнос, до этого не раз отвергавший предложения разных сеньор, готовых с радостью заняться уборкой, едой, постельным бельем, одеждой и прочими житейскими потребностями падре, сразу же принял приезжую на работу. Теперь она стала сеньорой Бланкой и со временем заняла должность дьякона. Ее дочь, как и многие другие девушки, уехала из города много лет назад, а донья Бланка остается все той же тихоней, неприметной, белой тенью, такой молчаливо приветливой и деликатной, что кажется иногда невидимкой.
Однажды вечером, несколько лет назад, когда мы пили не кофе, а вино, три бутылки испанского вина, подаренные священнику епископом Нейвы, падре Альборнос попросил дьяконшу выйти. Несмотря на вино, он сидел грустный, с влажными глазами и горькой складкой у рта, и в какой-то момент мне даже показалось, что он вот-вот заплачет.
Если не вам, то кому мне рассказать? спросил он наконец.
Только мне, сказал я.
Или Папе, добавил он. Будь я на это способен.
Подобное начало меня смутило. Падре выглядел воплощенным раскаяньем. Прошла долгая минута, пока он собрался с духом, но в конце концов при помощи детских намеков, и не забывая про вино, он дал мне понять, что сеньора Бланкаего жена, а девочкаих общая дочь, что они спят в одной постели, как любая семейная пара в этом славном городе. Я-то отлично знал, что безжалостные пересуды начались у нас уже тогда, когда следом за падре приехала женщина с ребенком, но никому не пришло в голову возмущаться, да и с какой стати? Ну и что из этого? сказал я, разве не таким должно быть нормальное, здоровое, естественное поведение, которое так отличается от поведения священников во многих странах: лицемерного, озлобленного, даже извращенного, с насилием над малолетними? и разве наш падре не является в первую очередь священником родного города?
Это правда, пробормотал он, глядя на меня растерянно и внимательно, как будто ему такая мысль не приходила в голову. Но добавил:Это тяжелая ноша. От нее страдаешь, и до и после. И, наконец, заключил:Но от чего я никогда не откажусьэто от трудов Господних, от своей миссии среди каждодневной скорби, которая и есть наша страна.
Казалось, он получил необходимое отпущение грехов. Я хотел еще добавить ему в оправдание: «И уж точно вы не первый, это дело обычное во многих городах», но он заговорил о другом; теперь, похоже, он отчаянно жалел о своей откровенности и, по-видимому, мечтал, чтобы я поскорее ушел и поскорее все забыл; я так и сделал: быстро ушел и забыл все еще быстрее, хотя никогда не забуду белую фигуру сеньоры Бланки, проводившей меня в тот вечер до двери, широкую молчаливую улыбку на ее лице, такую благодарную, что казалось, она сейчас меня расцелует.
Здесь я оставил их на несколько лет, здесь же нашел их теперь.
Тогда я оставил их, потому что падре Альборнос перестал меня приглашать и не заходил ко мне сам. Теперь я нашел их прежними, только постаревшими; мы садимся в маленькой гостиной с полупрозрачным окном, выходящим на площадь. После атаки, случившейся два года назад, падре Альборнос съездил в Боготу и добился от правительства помощи в восстановлении взорванной церкви; оставить церковь в руинах означает признать победу разрушителей, кем бы они ни были, сказал он; и теперь на месте взорванной церкви появилась новая, красивее прежнейулучшенное жилье для Бога и для падре, сказал доктор Ордус, не сумевший, в отличие от падре, добиться помощи для больницы.
Если падре собирается разговаривать со мной в присутствии сеньоры Бланки, то вряд ли Отилия поведала ему мою историю про ограду и лестницу. Отилия, тебе не пришлось бы страдать от моих признаний, окажись ты на моем месте. Но о чем, в таком случае, хочет говорить со мной падре? Мы пьем кофе, не произнося ни слова. Через матовое стекло можно различить нечеткое пятно площади, высокие дубы по ее краю и внушительное здание мэрии. Площадь представляет собой нечто вроде наклоненного вниз прямоугольника: мы со всеми церковными строениями наверху, мэрия внизу.
А если это повторится? спрашивает падре. Если на эту площадь опять явятся партизаны?
Не думаю, говорю я, в этот разне думаю.
На площади раздаются какие-то крики. Сеньора Бланка не меняется в лице, она пьет кофе с таким видом, будто витает в облаках.
Я только хотел просить вас, Исмаэль, зайти ко мне снова, и как можно скорее. Заходите по дружбе или для исповеди, как угодно, но не забывайте меня, что с вами происходит? Если я не захожу к вам сам, то только из-за всех нынешних событий, из-за того, что началось вчера и продолжится завтра, из-за несчастий этого многострадального города. У нас нет больше права иметь друзей. Мы должны бороться и молиться даже во сне. Но двери церкви открыты для каждого, мой долг принять каждую заблудшую овцу.
Дьяконша зачарованно глядит на падре. Я же начинаю думать, что Отилия все-таки рассказала ему про меня.
Сейчас для всех тяжелое время, продолжает падре. Смятение царит даже в сердцах, но мы должны доказать свою веру в Бога, и рано или поздно он вознаградит нас за все.
Я встаю.
Спасибо за кофе, падре. Мне нужно искать Отилию. Вы лучше других знаете, что сейчас не время околачиваться на улице и искать друг друга.