А ты что? Взял?
А что мне было делать? Куда деваться-то? Взял конечно. Что мне теперь с ней делать? Ума не приложу. Какой-то ужас.
Валера сходил в спальню, принес оттуда маленькую серебряную чашу, и поставил ее на журнальный столик. Гриша молчал. В своей жизни он несколько раз видел урны с прахом, не находил в них ничего особенного. Когда бабушка умерла, он сам ездил в Донской крематорий и привез маме урну в спортивной сумке. Мама при нем убрала ее в платяной шкаф и недели через две они всей семьей захоронили эту урну под их семейный памятник. Грустная процедура, но уже не такая тягостная, как сами похороны. Валера, видимо, не так ко всему этому отнесся. Он выжидающе смотрел на Гришу и ждал от него какого-нибудь совета.
Ну, Валер. Я понимаю, почему ты так впечатлился. Все другое, другие обычаи, какие-то речи, молитвы, ты ничего не понималтебе приходилось делать странные для тебя вещи, участвовать в чужих ритуалах. Какой-то кошмар
Да не в том кошмар, Гриняты не понял
Они меня принимали за близкого ей человека, а яГришка, я чувствовал себя самозванцем. Я же не любил ее. Вот в чем дело. Я теперь даже не уверен, что я ее раньше любил. Мне ее жалко, я ужасаюсь, видя, что умерла такая молодая девка, ноэто для них потеря, а для менянет. Я могу жить без нее. Может не стоило мне туда ехать.
Валер, ну что тыв чем ты виноват? Ты Йоко ничем не обижал, сделал для нее все, что мог
А что я мог? Что я сделал? Ты про ее работу? Так это я себе сделал, а не ей. Мне так спокойнее было.
Перестань, Валера. Мы бессильны перед чей-то смертью. Успокойся. И правильно ты сделал, что поехал. Это, ведь, тоже ты для себя сделал
Ага, хорошо ты обо думаешь. Если бы это только от меня зависело, никуда бы я не поехал. Зачем бы я себя мучил? Ей это уже не надо, а их я не знаюно, Гриш, ты же знаешь, какой я слабак! Яслабак. Мне брат позвонил, сказал, что она умерла, я что-то лепетал, даже не помню что, а потом он прямо спросил, приеду ли яЯ не мог сказать, что нет, никуда я не собираюсьПоехал, сделал светский жест.
Гриша не знал, что отвечать. Валерка был прав и такие приступы самобичевания него были нередки. Друг себя не щадил. Вряд ли он стал говорить о недовольстве собой кому-нибудь другомуа ему говорил. Пусть выговаривается, для этого Гриша и приехал в Беркли. Валерке было сейчас плохо, но это ненадолго. Валерка не любил страдать, скоро все у него войдет в свою колею. Они когда-то оба читали Монтеня, и были согласны с нехитрым утверждением, что «если кто-то страдает больше трех дней, значит он просто любит страдания». Уже под вечер они вдвоем съездили в Тильден парк и высыпали пепел в озеро, где они часто с Йоко бывали. Момент они выбрали правильно, вряд ли люди видели, что они делают. Нупусть так. Хоть так он смог Валере помочь, не зря ездил.
В воскресенье после обеда с Валерой в симпатичном ресторане в аэропорту, Гриша улетел домой и в самолете думал о японских похоронах, собираясь где-нибудь использовать «сцену». Экзотическая картинка могла послужить «кирпичиком». Ему даже самому было за это стыдно. Дома, когда Маня принялась расспрашивать о Валере, Гриша ответил, что Валерка «ничего». Про мрачные необычные похороны он ей рассказывать не стал. Маруся сразу, правда, отстала, видела, что он не очень-то хочет об этом говорить. Она всегда такая была, чувствительная, тонкая, нелюбопытная, тем более, что про Валеру им вообще было разговаривать нелегко. Ночью в постели он любил Марусю дольше, чем обычно. Она была такая знакомая, желанная, живая и теплая, что Гриша почувствовал себя счастливым и поймал себя на осознанном сочувствии к Валере, у которого не было близкой женщины, такой как Маня, хотя тут все было сложно
Странным образом Гриша заметил, что в последнее время он занимался любовью с женой не так как раньше. Ему это было трудно объяснить даже самому себе. И в самые разудалые времена его Муся никогда не была ущемлена. Это было для Гриши делом чести: не тянешь двух женщин, оставь любовницу, жена в любом случае должна иметь приоритет, тут без вариантов. Но, иногда, хоть ему с Маней всегда было хорошо, секс выглядел слишком привычным, даже немного «дежурным». Грише казалось, что с женой он не достигает ни яркости, ни остроты, она просто не может его больше удивить, а другие женщины могут. Сейчас он наоборот научился ценить свою Манечку, хотя, если быть с собой до конца честным, Гриша понимал, что дело тут не в любви, не в особой Маниной нежности, которая другим женщинам была несвойственна, дело было в нем самом, в появившейся недавно неуверенности в себе, недовольстве от снижения мужской стати. Нет, он вовсе не стал импотентом, ничто даже и не предвещало, что он когда-нибудь им станем, но в чем-то Гриша с возрастом потерял: эрекции он мог теперь достичь гораздо медленнее, стояло не так высоко, чтобы кончить тоже нужно было больше времени. И кончал он как-то вяло. Это должно происходить бурно и с восторгом, а сейчас было «не то».
Какие-то мужики может даже ничего и не заметили бы, но Гриша-то прекрасно знал, как у него было раньше, и как стало сейчас. Что хитрить с самим собою. Впрочем он был уверен, что Маня вовсе всего этого не замечала, для нее он был прежним, ночерт, она ошибалась. Раньше ему достаточно было взглянуть на пляже на чью-то соблазнительную попку, и всеготово дело. Сейчас такие вещи его не возбуждали. Конечно, Гриша прекрасно знал, что «если что », он не оплошает, да он это и проверяли тем не менее, близость с молодой требовательной женщиной его не то, чтобы пугала, но немного тревожила. Когда-то он восстанавливался за 1015 минут, а сейчас он вообще не был уверен, что сможет хотя бы через часГрише была нужна спокойная обстановка. А разве в первый раз с молодой бабой это было достижимо?
А вот с Маней ему было очень спокойно, уютно и по-этому здорово. Они знали друг друга до самого донышка и так было лучше, проще, приятнее. С другой стороны его такое спокойствие настораживало: это было началом конца? Боже, а что дальше будет? И хотя Гриша знал, что подобные страхи совершенно преждевременны, иногда на него накатывала тоска по утраченной юности. Он пытался обсуждать свои страхи с Валерой, но друг ему всегда говорил одно и тоже: «не выдумывайтебе просто кажетсякакие наши годы », и прочее в таком же духе, Гриша успокаивался, но совершенно не был уверен, что Валера заметил такие же «спады» в самом себе. «Он меня просто не понимает, потому что он по-прежнему молодой»Гриша и сам не знал, завидовать Валерке или нет. А может зря он все этонасочинял себе всякие глупости? Грише было пятьдесят четыре года, он и бегал медленнее, и вряд ли победил бы в серьезном бою с хорошим самбистом, в волейбол сыграл технично, но быстро бы устал, но это его не волновало, а вотнюансы «стояка» нешуточно тревожили. А когда они будут совсем старые, они все еще смогут ? Интересно. Родителей что ли спросить? Нет, невозможно. С Валеркой он «геронтологический секс» конечно обсуждал, но Валерка отшучивался и был настроен оптимистически «сможем, Гринь, сможемне ссы», а потом назидательно подчеркивал значение практики. Наверное, шуткишутками, но Валера и правда верил в упорные тренировки.
В августе 91 года, они с Валерой в последний раз вместе вышли на серьезное дело, как обычно «плечом к плечу», надеясь на «локоть друга», зная, что как и в ранней молодости, если «что», они встанут вдвоем к стене, защищая спину и примут любой бой. Ну, так им всегда казалось, хотячто значит «любой»? Глупость, а они же не были идиотами. Чем все кончится было тогда непонятно.
Когда внезапно по радио стали транслировать симфоническую музыку, а по телевизору по всем каналам показывали только балет «Лебединое озеро», Гриша с Маней, как и все остальные поняли, что дело «дрянь», происходит что-то паршивое. А потом Обращение ГКЧП, Постановление ГКЧП, зловещая риторика: предотвращение национальной катастрофыглубокий всенародный кризисмежнациональная гражданская катастрофа и хаос, которые угрожаютГриша испугался, десять раз на дню звонил в панике Валере, который уже совершенно настроился на отъезд в Америку, а тут вдругструктуры власти расформировать, деятельность партий и общественных организаций приостановить, ввести цензуру и запрет на демонстрации и забастовки. Они тогда в первый и второй день буквально волосы на себе рвали, а потом все начало сходить на «нет».