И, низко склонившись над столом, притворился, что занят бумагами: стал беспорядочно ворошить их, подносить близко к глазам, бормотать.
Екатерина, едва передвигая ногами, вышла из кабинета.
Чего врач сказал, Катюша? спросила мать, под руку выведя её на крыльцо подальше от людей, которыми был набит коридор.
Екатерина хотела ответить, но лишь просипела: нёбо и язык словно бы прикипели друг к другу.
Бледнющая какая, аж сзелена! Ну, чего сказали-то?
Екатерина, показалось, выкашлянула:
Жить, сказали, буду.
А ещё чего?
Екатерина молчала. Без цели смотрела на первое попавшееся её глазам на выцветший, потрёпанный непогодами плакат, который висел на заборе напротив: красноармеец пронзал штыком фашиста. Шепнула, разрывая слипшиеся губы:
И я убила младенца. Как врага.
Что, что, доченька? Какого врага? Ну чего ты?
Сглотнула и громко, вернее, отчётливо, явственно, приговором произнесла:
Пустопорожняя я теперь, мама.
Ай! Ай! вздрогнула мать как после неожиданного, вероломного хлестка. Батюшки! Да тише ты: люди не услыхали бы. Смотри, никому ни полсловечка. Ужас-то какой. Господи, за что?
Но как не скрытничали, как не утаивали свою скорбь деревня прознала. Мать Афанасия на улице подошла как-то к матери Екатерины и сказала суховато, едва раздвигая замертвевшие в суровости губы:
Ты, Любовь Фёдоровна, вот чего: Катьке своей строго-настрого накажи, пущай боле не липнет к Афанасию. Ему здоровая девка надобна, чтоб дитятки были, чтоб по-человечьи всюё жизнь жилось. А так чего же соделается? Несуразица одна. Твоя теперь вроде как не парень, не девка, не рыба, не мясо, не то, не сё, как говорится, без пощады колола женщина. Уж не гневись на меня, а сыну добра хочу, и костьми лягу, ежели чего.
Да мне пошто гневиться, Полина Лукинична? заробела сухонькая Любовь Фёдоровна перед хотя и недужной, присогнутой спиной та маялась, сорвав её ещё в молодости на перекатке брёвен, но величавой сложением и голосом матерью Афанасия. Зачастила не без подобострастия: Ясный расклад: семья без деток не семья, баловство на годик-другой. Поживут вместе маненько, да разбегутся кто куды. В Бога-то нонче веры нету. Обнюхались впотьмах, опосля в сельсовете закорючки поставили в бумажках и давай жить-поживать в срамоте и грехе.
Стало быть, уговорились, удовлетворённо и важно подытожила, немилостиво обрывая разговор, Полина Лукинична и степенно попрощалась.
* * *
И стала мать нашёптывать Екатерине, чтобы забыла она Афанасия, чтобы и думать не думала о нём. Поначалу не понимала её молоденькая дочь, почему следует забыть любимого. Хотя и сама сказала, что пустопорожняя, да как же можно забыть своего «богатыря Афанасьюшку», ведь сердцу, известно, не прикажешь. Мать, видя забродившие в дочери недоверчивость и сомнение, «додумкать, дурочка неоперившаяся, ещё не может!» напирала, и призывая, и втолковывая, и подчас срываясь на угрозы:
Отступись от Афанасия, забудь его. Напрочь изотри из памяти. Он парень ладный, славный. Он должен быть счастливым. А не отступишься под замком буду держать, не дозволю тебе даже издали видеть его. Доченька, уразумей: дитё ты ему не родишь, не одаришь его отцовским счастьем! Смирись! Афанасий утихомирится, если ты не будешь манить его, мельтешить перед его глазами. И оно всем из того выйдет польза.
Скажет так или немного иначе и плакать, причитать, сетовать.
«Не рожу дитя? исподволь холодно-влажной змеёй вползал в разум юной Екатерины зловещий ужас её и Афанасия участи, её и Афанасия судьбы. Он со мной будет несчастным? Смириться? Забыть? И он забудет меня? Поверить маме или своему сердцу?..»
Подумает и тоже плакать, поскуливать. Но украдкой, в бессонных ночах, гордо хороня и от матери и от всего света белого печаль свою безмерную. Но мать слышала, понимая сердце дочери, и потому бдительно и неусыпно подстораживала: не наложила бы девка руки на себя.
Не наложила, однако тиха стала, пасмурна, молчалива. До того часом задумается, что и громкого голоса, обращённого к ней, не услышит, не поймёт. Раньше с удовольствием тетешкалась со своей десятилетней сестрёнкой Машей, а теперь Маша подойдёт к ней, потянет за рукав мол, поиграем, Катя, или помоги с уроками. Но Екатерина приподнимет глаза на девочку, и та невольно потупится, отстанет: темь пустоты в них, ни искорки, ни лучика ласки и привета. Парень какой подступит к Екатерине на улице, заговорит с игривостью молчком отодвинется от него, и полвзглядом не поощрив.
Зимой, мало-мало оправившись, пройдя стационарное лечение, на ферму к матери устроилась дояркой, но людей сторонилась, ни с кем из женщин и даже со своими одногодками не сдружилась. Молчком работала, молчком и дома просиживала вечера, только много читать стала, к книгам как никогда раньше потянулась.
В январе определилась в вечернюю школу, блестяще выполнив контрольные работы за две первые, пропущенные, четверти. Она тоже, как и её любимый, хотела учиться, развиваться, её тоже влекла новина жизни, другие земли, города, она тоже верила в величие своей страны, которую и ей, комсомолке, поднимать, отстраивать, славить со всем народом. Афанасий мечтает о великих стройках, о великих делах Екатерина хочет быть рядом с ним, а потому разве может она остаться какой-нибудь полуграмотной, «неучью», «деревенщиной»? Как горячо он рассказывал ей о своих помыслах и устремлениях! Заразил её, влюбив в свои мечты и планы. Она разгадала сердцем учение становится для неё единственной тропочкой к своему любимому, по которой возможно будет когда-нибудь прийти к нему и остаться с ним навсегда.
Самые блаженные, самые яркие, самые желанные её мысли об Афанасии. Как раздумается о возлюбленном своём разнежится девичье сердце, затянется в нём тоненький ласковый напев, а губы сами собой к улыбке потянутся. И улыбается, блаженствуя, забывая, где она, что с ней. Однако «Забудь его, напрочь изотри из памяти», очнётся, обжигая в груди, задремавшая было горечь. Не выдержит застонет, даже если люди поблизости. Спросят у неё:
Ты чего, Катюша? То улыбаешься, то скулишь. Болит чего?
Не ответит, но чтобы не подумали чего-нибудь улыбнётся, заспешит прочь от чужих глаз.
Мать, примечая безотрадные перемены в Екатерине и изболевшись душой, как-то раз сказала ей, уже не в силах унять досаду:
Рожала бы тогда, ли чё ли. Зачем вытравила, со мной не посоветовалась, дурёха ты этакая? Старуха Пелагея сказывала мне, мужичок народился бы.
Всхлипнула муж вспомнился:
Николай наш, родненький, царствие ему небесное, сгиб на этой проклятущей войне вот ему продолжение было бы знатное. Мужиков-то ноне нехватка огромадная. А так видишь чего спроворилось Бог наказал нас, и тебя, и меня, и весь наш род Пасковых. Да уж и не впервой: в ту войну, в Первую мировую, его, Николаева, двуюродная сестрица Агрипинка тоже ведь вытравила плод, говорили, мальчонка был. Так потом ни один мужик в пасковском роду не народился на свет Божий. Вот этот должон был стать первеньким. От тебя. Нашей кровинушкой. Для всего рода искуплением и надёжой. Ах, как мы все наказаны, как покараны на веки вечные! Вон, победища какая приспела, народ по сей дён хмелен от радости и счастья. А нам, что же, печаль, тоска извечная? Боже праведный, помилосердствуй! Уж за Машкой буду смотреть, а ежели чего не по-людски сотворит, так сама прибью её, а потом уж и себя порешу!
Но как только сорвалось «и себя порешу», так сердце обдало жаром страха. Глянула украдкой на Екатерину: не взволновалась ли она, не народилась ли в её головушке шальная мысль?
Погладила Екатерину повдоль её роскошной, тугой косы:
Не томись, доченька. Содеянного не поправишь. Без войны-то теперь всем счастье и фарт. Живи, как Господь уставил.
Екатерина спросила:
Но как, мама, жить?
Как все. Подумав, повторила: Как все.
И тихонько примолвила:
Молись, авось Господь смилуется и и даст тебе дитя.
Смилуется?
Известно испокон веку: всё в руках Божьих.
Комсомолка я, как же мне молиться? И некрещёная к тому же.
Любовь Фёдоровна зачем-то обзирнулась, шугнула из комнаты только что пришедшую с прогулки Машу, чтобы девчонка потом не проболталась где-нибудь на улице среди детворы, тихонько-тихонько сказала в самое ухо Екатерины: