Сказки из подпольяРуслан Нурушев
Часть 1: «Талифа, куми»
I
Са-а-ша! Просыпайся. Уже десять.
Я с трудом приоткрыл слипшиеся веки. Декабрьское солнце, тусклое и унылое, искоса заглядывало в комнату, на стенах серые блики. В дверях неловко переминалась мать.
Встаешь?
Чуть сутулясь, теребя поясок, она смотрела робко и неуверенно. Еще окончательно не проснувшись, с тяжелой головой, я хмуро отвел взгляд.
Сейчас встану, и откинулся на подушку. Вставать не хотелось. От ночной «дозы» мутило, во рту привычная сухость, зато простыня повлажнела от пота.
Мать просеменила к кровати.
Ну вставай, Саш. Позавтракать надо. Потом приляжешь опять если что.
Она ласково коснулась моих волос, но я откинул ее руку.
Не надо этого, мам! раздраженно повысил я голос. И и глупостей этих не люблю!
Ее губы задрожали, а в глазах предательски блеснули слезы, на лице, сразу осунувшемся, застыло мучительное выражение жалости и обиды. Я скрипнул зубами.
Ну не обижайся, Саш, силилась она улыбнуться, я же просто так.
Я отвернулся к стене.
Не смотри на меня так! Не надо!
Всё, всё, шмыгая носом, она вытерла слезы, ухожу.
На кухне нудно зашумела плита. Я устало прикрыл глаза. Как всё надоело, быстрее бы уж кончилось
Болей сильных пока не было принятое ночью обезболивающее действовало, и, расслабившись, я тупо пялился в потолок. В ушах, словно заложенных ватой, плыл монотонный гул. Слегка тошнило, голова кружилась, и мысли текли вяло и беспорядочно, пустые и беспредметные, скорее их обрывки. Я не заметил, как впал в странное оцепенение. Мелькали непонятные картины, казалось, я где-то еще: я брел по берегу озера, под ногами хрустела галька, где-то всплескивало, неумолчно трещали цикады, а вокруг сонно ворочалась летняя ночь. Пахло осокой, подгнившим камышом, ветерок качал космы ив, застывших над водой; высоко зависла луна, и бледными искрами терялись в ее свете звезды, всё дышало миром и спокойствием
Са-а-ша!
Я вздрогнул.
Завтрак готов
И очнулся. И вновь тоскливый зимний свет, серые стены, а за окном привычный шум города. Я с раздражением отбросил теплое, пахнущее старостью одеяло и зло выдохнул. Достали! Кое-как натянул брюки, но на рубашку сил уже не хватило. Покачиваясь от слабости, прошаркал в ванную. Включил кран, с отвращением плеснул в лицо холодной водой и зябко поежился. На душе было муторно и тошно. В дверях появилась мать.
Я там пасту новую купила.
Я посмотрел на полку.
А зачем? и зло рассмеялся. Хочешь, чтоб у меня и в гробу голливудская улыбка была, а?
Мать побледнела, зажмурив глаза, закусив губы, она попыталась сдержать слезы, но плечи уже затряслись в беззвучных рыданиях. Всхлипнув, она бросилась в комнату, откуда вскоре раздался тихий плач. Я чуть смутился. Зачем я так? Этого не знал я и сам.
Я повернулся к зеркалу незнакомое, словно чужое лицо: тонкие, почти бескровные губы язвительно кривились, глаза лихорадочно поблескивали, щеки запали, кожа пожелтела.
Да-а, протянул я разочарованно, неважно выглядите, маэстро, неважно
Не зная зачем, я ухмыльнулся и состроил отражению рожу оно ответило тем же. Я вздохнул и опустил голову, на душе стало совсем гадко. Злоба ушла, и осталась лишь пустота. Почему всё так? Так глупо, так тоскливо
И вновь посмотрел в зеркало.
Что ж ты мать свою мучаешь, ирод? Разве она виновата?
Отражение погрустнело и покачало головой, но ничего не ответило. Я махнул на него рукой что с тобой разговаривать!
Когда доплелся до кухни, мать тихо сидела за столом. Она коротко шмыгнула, голос ее был глух.
Садись, а то остынет всё.
На меня она не глядела. Я вздохнул.
Ладно, мам, извини, и потупился. Прости, пожалуйста.
Она подняла глаза и слабо, с грустью улыбнулась.
Я и не обижаюсь. Я всё понимаю, тебе ведь сейчас так так трудно.
И горестно покачала головой, взгляд ее скользнул куда-то вдаль и застыл.
Зачем ты отказался? Тогда, осенью, когда не поздно еще было? Ведь Алексей Николаевич тебе всё объяснил! Зачем?!
Я шагнул к ней и молча притянул к себе. Мама, мама
Успокойся, мам, я гладил ее волосы, сильно поседевшие за последние месяцы, теперь жалеть уже нечего.
Всё стало окончательно ясно только вчера
Что именно? Алексей Николаевич, убрав анализы, невозмутимо взирал на меня. Прогноз?
Да, я вяло усмехнулся, чуть кривясь от подступавшей временами боли. Имею же право?
Я сидел в кабинете Алексея Николаевича, приятеля отца, когда тот был еще жив, они работали в одном отделении, здесь, в онкологии, и в последний год отец с ним, можно сказать, сдружился. Частенько заглядывал к нам и домой, просиживая вечерами, порой допоздна, но со смертью отца посещения почти прекратились. Хорошо ладил Алексей Николаевич и с матерью, хотя я его почему-то недолюбливал и почти не общался.
Имеешь, и он с достоинством откинулся на спинку. Хотя
Говорите, не бойтесь, раздраженно перебил я, в обморок не упаду. Только честно! Метастазы есть?
Он вздохнул и, запнувшись, кивнул.
Да, пошли.
Значит, всё?
Ну, как тебе сказать Алексей Николаевич уклончиво помялся, и его рыхлое полноватое тело колыхнулось. Опухоль уже, да, в целом неоперабельна. Но я ведь предупреждал, тогда еще. Но ты сам всё решил. Что я мог сделать? А в сентябре у тебя еще были шансы: опухоль-то не самой агрессивной формы
И полилась медицинская заумь. Он говорил неторопливо, правильно, можно сказать, основательно (хотя и общими местами) в нужных местах делал паузы, проговаривал окончания, дополняя, когда надо, жестами холеных белых рук. Он вообще был человеком, что называется, положительным и, несмотря на вечную невозмутимость, застывшую в бесцветных водянистых глазах, относился к работе щепетильно.
И сколько осталось? я постарался спросить спокойно, отстраненно.
Это сложный вопрос, он пожевал губами и покрутился в кресле. Всё очень индивидуально. Конкретный прогноз я вряд ли дам.
Ладно, спасибо и на этом, буркнул я хмуро и чуть запнулся. Но рецепты, надеюсь, будут?
Ну, как тебе сказать: с анальгетиками твоими, конечно, не всё так просто, бывают проблемы. Но для тебя, по дружбе, сделаю, что смогу. Я тут уже выписал, и достал из стола розовый бланк. Как закончится, приходи что-нибудь придумаем. Но старайся соблюдать дозу и режим приема. И пока по той же схеме.
Я несколько торопливо схватил рецепт.
Постараюсь, и, повертев листок, глянув на просвет, усмехнулся. М-да, жизнь в розовом свете
Я сунул бланк в карман, где уже лежала полупустая упаковка обезболивающего, и вздохнул. Ладно, пожить в кайф не вышло, так хоть подохну под кайфом.
Вообще-то, знаешь, смущенно спохватился Алексей Николаевич, не надо только отчаиваться. Бывали ремиссии и на поздних стадиях. Да, это редко, но ведь и ты молодой, организм не изношен, и иммунитет еще есть. Так что возможно всё. Поэтому советую
Припарки, злорадно подсказал я и скривился от стрельнувшей боли.
Что? не понял он. Какие припарки?
Которые мертвым ставят! скрипнув зубами, я зло рассмеялся, скорее даже сгримасничал. Говорят, очень помогают!
Саш! он укоризненно поджал губы. Я не понимаю твоего отношения. Речь о твоей жизни!
Я выдохнул фу, отпустило! и вяло вытер лоб от испарины.
В том-то и дело, что о моей, а не вашей.
И, уже не скрываясь и не обращая внимания на хозяина кабинета, достал упаковку и закинулся «дозой», запив водой из графина. Алексей Николаевич хотел, видимо, высказать мне, но я перебил:
Не беспокойтесь, пошатываясь, поднялся я, я уже ни в чем не нуждаюсь. Спасибо за заботу, но занимайтесь лучше живыми. Оставьте мертвым хоронить своих. Заодно приглашаю на похороны, и хрипло хохотнул, привалившись к стене. Официальное приглашение вышлю позже.
Притворив дверь, я проковылял в холл, где отдохнул на кушетке, собираясь с силами. И вскоре брел, тяжело переставляя ноги, по узким тротуарам, серым от непросыхающей грязи. Низкое мутное небо тоскливо и уныло сыпало мокрым снегом, и город исчезал в туманной мгле, а под ботинками противно хлюпала жижа. Немногочисленные прохожие спешили по делам, не обращая внимания, и лишь некоторые окидывали равнодушными взглядами.