Кондратенко задавал вопросы с издевкой, таким тоном, вроде сам ко всему этому происходящему не имеет никакого отношения. Меня это злило, хотелось сказать: «Зачем злорадствуешь, не над собой ли злорадствуешь, дорогой мой Иван Дмитриевич». Но не сказал я таких слов. Слишком хорошо я знал этого человека, чтобы не ожидать от него иного решения. И не ошибся. Кондратенко вдруг неожиданно, озорно так, ухмыльнулся и сказал:
А выход есть.
Какой! подскочил я.
Кондратенко вышел из-за стола, открыл дверь в приемную, где у коммутатора сидела пожилая дежурная, крикнул:
Ольга Яковлевна, Курносова мне! Он на гофманке.
Вернулся, уселся в прежней позе, бочком, продолжая молчать, по-мальчишески довольный, что заинтриговал меня. Даже песенку свою любимую замурлыкал: «Дывлюсь я на нибо тай думку гадаю»
Не прошло и трех минут, как на пороге появился Курносов. Вид у него виноватый, сконфуженный.
Звали?
Что предлагаешь? жестко спросил Кондратенко. Печь тушить?
Не знаю, растерянно пробормотал Курносов, бледнея.
Зато я знаю! хлопнул ладонью по столу Кондратенко. Бери мужиков, где отыщешь, ломы в руки и ломай сараи сушильные.
Озадаченный Курносов так и замер с поднятой рукой, собираясь снять шапку. Пристально взглянул на директора: не шутит?
Ну что смотришь, иди действуй, повторил приказание Кондратенко.
Лицо Курносова стало строгим и озабоченным. Он присел на стул, стоявший возле двери, шапку на колени, явно не торопится выполнять приказ.
Ты чего? Я не шучу, заметил, раздражаясь, Кондратенко.
Мне тоже не до шуток, Иван Дмитриевич, отозвался Курносов. Ломать сараи я не стану. Уголовщина, товарищ директор. Если будешь настаивать
Что? В трест станешь звонить? уколол Кондратенко.
Зачем звонить, бумагу официальную давай, погладил себя по толстому колену Курносов.
Кондратенко задвигал ящиками стола, отыскивая лист бумаги, быстро что-то написал, подал Курносову. Тот внимательно прочел, шевеля губами, удовлетворенно кивнул и вышел. Едва за ним закрылась дверь, я кинулся к Кондратенко:
Прав Курносов: уголовщина это, Иван. Сараи на балансе
А ты что предлагаешь? Молчишь? То-то! Выбора-то нам, Геннадий, нет. Как-нибудь выкрутимся Я буду ломать только стеллажи, крыши-то сохранятся. Поселковый народ и так всю войну лущит наши сараи на дрова Иди-ка ты лучше, поднимай баб наших В формовочный сходи, на карьер. Я обжиг возьму на себя, садку, сушку. Весь завод выведем. А не то через пару часов я смотрел огонь в гофманке потухнет
Получив такое указание, я сразу же оставил свои опасения по части ответственности нашей с директором за сараи. Но я медлил. Я с замиранием сердца представлял себе, как стану уговаривать плохо одетых, плохо обутых женщин: в старых резиновых сапогах, заплатанных башмаках, в тряпочных постолах выйти из влажного карьера или формовочного цеха в такую морозную метельную темь таскать бруски и доски на гофманскую печь. А снегу по пояс Все это прочитал на моем лице Кондратенко, сказал мягко, сочувственно:
Иди, Геннадий. Мы сделаем людям хуже, если не поведем, пожалеем их сейчас. Во сто раз хуже. Завод ихняя жизнь, детей ихних, стариков. Люди нас поймут, иди, не тяни время
Зимний карьер изобретение местных амурских умельцев. Нигде, пожалуй, не встретишь такого странного сооружения. В Приамурье при малом снеге в наших местах и сильных морозах, когда земля промерзает до трех метров в глубину, глину и взрывчаткой не возьмешь. И чтобы сохранить глину талой в течение всей зимы, осенью на почву укладывают в шахматном порядке бревна, соединяют их скобами, поверху накрывают досками. А на доски насыпают полуметровый слой опилок, присыпают их землей, чтобы не сдуло ветром. Вот и готова надежная крыша для зимнего карьера. Затем делают врез в грунт, как при прокладке тоннеля, навешивают ворота, подводят сюда узкоколейную дорогу. Глину грузят в кузовные вагонетки и тянут их с помощью троса и лебедки в формовочный цех. До весны тысячи кубометров глины возьмут из-под крыши, и тогда внутри образуется фантастический зал со множеством колонн деревянных подпорок. Здесь довольно тепло: день и ночь топятся печи, сделанные из кузовов тех же вагонеток. Старики, старухи, ослабевшие от недоедания молодые девушки, топят эти печи, подтаскивая метровой длины тяжелые поленья. А ведь истопник на заводе самый легкий труд.
С трудом приоткрыл ворота и вошел в карьер. После метельной уличной сумятицы в карьере чувствуешь себя как в теплице. Ярко горят электрические лампы, полыхают жаром красные бока железных печек. Некоторые стойки, сделанные из тополя, зеленеют новыми несвоевременными побегами, так что и впрямь теплица Но теплота эта обманчива. Сырость тут. Она исподволь точит здоровье людей.
Как и в других цехах, здесь работают почти одни женщины. Они исполняют тяжкую, извечно мужскую работу землекопов. Десять часов они не покидают карьера, копая жесткую глину и накидывая ее в вагонетки. Трое мужчин на весь карьер: прицепщик-лебедчик, плотник, ставящий подпорки под крышу, и слесарь, латающий убогую карьерную технику.
Голос бригадирши землекопов Марфы Лукиной слышится в глубине карьера. Туда и направляюсь, заранее поеживаясь от предполагаемых острот бойкой на язык Марфы. Зычным голосом она произносит:
Бабоньки, перекур! Смотри кто к нам пожаловал! Сам главный инженер. Милости просим! Марфа втыкает лопату в красную глину и, несмотря на внушительные свои габариты, легко соскакивает с уступа вниз. Как и другие землекопши, Марфа в одной ситцевой кофточке, рукава засучены. Она отирает концом головного плата красное потное лицо, продолжая балагурить. Иначе она не может. И не всегда сразу догадаешься: всерьез говорит Марфа, или шутит?
Что-то зачастил к нам главный инженер. Неспроста это, бабоньки, продолжает травить Марфа. Ох, неспроста! Это он на Алевтину посмотреть приходит, косит озорным глазом на молоденькую некрасивую Алевтину. У той слезы даже выступают из глаз. Она бросает лопату и убегает в темный угол.
Хватит тебе, Марфа, одергивает шутницу рассудительная Мария Гребнева. Человек по делу пришел, а ты шуточки.
Вот уж, и пошутить теперь нельзя! не смущается Марфа. Ведь можно пошутить, Гена?
Можно, соглашаюсь я, не подавая виду, что шутки бригадирши всегда приводят меня в смятение.
Ну, а какие дела? пытливо уставилась на меня бригадирша.
А такие, что надо сейчас всем пойти дрова таскать на гофманку. Печь затухает выпалил я с отчаянной отвагой, стараясь поддержать шутливый тон, взятый Марфой.
Это какие дрова?
В пургу-то.
В резиновых сапогах?.. одна из женщин выставила ногу в рваном резиновом мужском сапоге.
Я пытаюсь объяснить «обстановку», но в гвалте женских возмущенных голосов меня никто не слышит. Властный голос Марфы заставил всех умолкнуть.
Бабы, вы чего белены объелись? Чего кричать? Человек за делом пришел, а вы в крик. Ведь сами знаете: кричи не кричи, идти надо. Вы что хотите, чтобы печь потухла? Нет. Тогда давайте без шума и крика. Какие дрова, откуда? Пилить что ли придется? обратилась ко мне Марфа.
Я объяснил. Неожиданно для меня, слова мои успокоили женщин. Видно их не так страшила пурга и ночь, как перспектива пилить толстые бревна. Таскать груз и легче, и теплее, это каждый знает. Шумно, с причитаниями, одевались, кутали головы в платки, подвязывали ушанки, у кого они были, поудобнее переобувались. Сорочьей стаей вывалились из ворот карьера на улицу. Я с Марфой впереди, остальные цепочкой сзади. Пока я беседовал в карьере с женщинами, ветер как будто усилился. Он распахивал полы, рвал платки с голов, сбить норовил с ног оплошавшего путника, забивал снегом глаза и рот.
В сушильном сарае несколько пожилых мужиков, под водительством Курносова, по-медвежьи рушили решетчатые стенки стеллажей, разбирали их на части. Гора брусьев росла на глазах. Женщины брали по два-три бруска и несли на плече на обжиговую печь, отстоящую от сарая за четверть километра.
Бабоньки, девчатки, дорогие вы мои, серебряные! Больше трех брусков не брать! Слышите?! покрикивал Курносов. Гвозди в брусках, поосторожнее, гвозди!