Он был увлечен?
Да. Очарован. Полностью покорен. Я должна была увезти его оттуда. (Вымученный смешок.) Они уверяли, что ведут себя с нами как паиньки, но это не могло продолжаться вечно. Все неприятности и неудачи они объясняли недостатком кровопролития. Мы сбежали на семь месяцев раньше срока. Вы, наверное, заметилиза нами тянется смрадный шлейф неудач.
Нет, не заметил ничего подобного. Я мог бы рассказать ей о собственном ощущении провала, но оно казалось слишком необъятным и не вмещалось в слова. Поэтому я просто смотрел на ее туфли, кожаные, на шнуровке, почти такие же потрепанные, как и мои. Я не был уверен, что у нее все пальцы на месте. Пальцыпервое, что теряют люди при тропических язвах.
У вас в машинке письмо матери, проговорила она.
Да, я регулярно пишу ей. Дорогая мама, оставь меня в покое. С любовью, Эндрю.
Эндрю.
Ну да.
Никто вас так никогда не называет.
Никто. Кроме моей матушки. (Нелл ждала продолжения.) Она предпочла бы, чтоб я работал в Кембридже, в какой-нибудь лаборатории. В каждом письме грозится прекратить всякое общение со мной. А без ее поддержки я не могу завершить работу. У нас же нет такого финансирования, как у вас в Америке. Да и если на то пошло, я же не написал бестселлера, вообще никакой книжки не написал. И пока она не задала очередного вопроса о моей семье, я поторопился предупредить: Остальные члены семьи умерли, так что матушка все силы обращает на меня.
А кто были эти остальные?
Мой отец и братья.
И как это случилось?
В этом вся американская антропология. Ни малейшей попытки деликатно сменить тему, никаких вам Примите мои глубочайшие соболезнования, ни хотя бы Какой ужас, а только деловитое прямолинейное Ну и в чем там дело?
Джон погиб на войне. С Мартином произошел несчастный случай шестью годами позже. А отец скончался от болезни сердца, вероятнее всего сломленный тем, что единственным его потомком остался мелкий старина я.
Не такой уж мелкий.
Мелкий интеллектуально. Мои братья были гениальны, каждый по-своему.
Всякий, кто умирает молодым, остается гением. И в чем они были талантливы?
Я рассказал ей про Джона, и его сапоги, и ведерко, и про редкую бабочку, про окаменелости в окопах. И про Мартина.
Мой отец считал стремление Мартина писать стихи гипертрофированным самомнением.
Фен рассказывал, что ваш отец придумал слово генетика.
Случайно. Он планировал прочесть курс, посвященный Менделю и тому, что тогда называли генной плазмой. И думал, что нужно более благообразное слово, чем плазма.
Он хотел, чтобы вы продолжили его дело?
Иной вариант ему даже в голову не приходил. Он считал это нашим долгом.
Когда он умер?
Зимой будет девять лет.
То есть он знал, что вы согрешили.
Он знал, что я изучаю этнографию у Хэддона.
И считал это несерьезной наукой?
Не считал наукой вообще. Я словно услышал отцовский голос. Абсолютная чушь.
А ваша мать исповедует такие же взгляды?
Как Сталин вслед за своим Лениным. Мне почти тридцать, но я полностью в ее власти. Все средства отец оставил ей.
Ну, вы сумели соорудить свою тюремную камеру довольно далеко от нее.
Я понимал, что должен предложить ей поспать. Вам нужно отдохнуть, следовало мне сказать, но вместо этого:
Это был не несчастный случай. С Мартином. Он покончил с собой.
Почему?
Полюбил девушку, а она егонет. Он явился к ней домой со стихами, а она не стала читать. Тогда он пришел на Пиккадилли, встал под статуей Антероса и застрелился. Стихи эти у меня. Не лучшее его произведение. Но пятна крови придают ему значимости.
Сколько вам было?
Восемнадцать.
Я думала, на Пиккадилли стоит статуя Эроса. Она перебирала карандаши на моем столе. Я чуть было не решил, что она сейчас начнет записывать.
Многие так думают. Но это его брат-близнец, мститель за отвергнутую любовь. Поэт до последнего часа.
Большинство женщин любят растравлять раны твоего прошлого, отдирать струпья и утешать, когда причинят достаточно боли. Но не Нелл.
А что вам больше всего нравится в этом? спросила она.
В чем?
В вашей работе.
Больше всего нравится? Да пока меня мало что удерживает от того, чтобы не рвануть опять к реке с полными карманами камней. Я покачал головой.
Сначала вы.
Она удивилась, словно не ожидала, что ей вернут вопрос. Чуть прищурилась.
Вот этот момент, когда ты уже примерно два месяца работаешь в поле и решаешь, что наконец-то ухватил суть этого места. Когда чувствуешь, что оно у тебя в руках, что победа близка. Это заблуждение, иллюзияты здесь всего восемь недель, и потом следует полная безысходность и отчаяние от невозможности хоть когда-нибудь понять хоть что-нибудь. Но в тот миг кажется, что все принадлежит тебе. Кратчайший миг чистейшей эйфории.
Черт побери! расхохотался я.
У вас так не бывает?
Боже, нет. Для меня хороший деньэто когда никакой мальчишка не стащил мои кальсоны, не нацепил их на палку и не принес обратно набитыми крысами.
Я спросил, неужели она полагает, что в принципе возможно понять иную культуру. И рассказал, что чем дольше торчу здесь, тем более идиотскими кажутся мне эти попытки, и что меня все больше интересует как раз наша странная уверенность в том, что мы вообще можем быть объективными, мы, которые ко всему подходим со своими собственными представлениями о добре, силе, мужественности, женственности, Боге, цивилизации, правильном и неправильном.
Она сказала, что я такой же скептик, как мой отец. Сказала, что ни у кого не может быть больше одного мнения, даже в так называемых точных науках. Всегда, во всем, что делаем в этом мире, мы ограничены собственной субъективностью. Но у нашего мнения могут быть огромные крылья, если мы разрешим им развернуться. Взгляните на Малиновского, сказала она. Взгляните на Боаса. Они рассказали об иных культурах так, как они их увидели, как они поняли взгляды аборигенов. Фокус в том, чтобы освободиться от собственных представлений о естественном.
Но даже если я сумею, следующий, кто явится сюда, расскажет свою собственную, совершенно иную историю о киона.
Несомненно, согласилась она.
Тогда в чем смысл?
Это ничем не отличается от любого исследования. В чем смысл поиска ответов? Истина, которую вы отыщете, рано или поздно уступит место другой. Когда-нибудь и Дарвин устареет и будет казаться чудаковатым Птолемеем, который видел лишь то, что был в состоянии увидеть.
Погодите-ка, до меня не доходит. Я потер ладонями лицо, здоровыми ладонямимое тело в тропиках только расцветало, это разум грозил меня покинуть. Вас что, не смущают эти проблемы?
Нисколько. Но я всегда была убеждена, что мое мнение верно. Есть у меня такой небольшой недостаток.
Типичный американский недостаток.
Возможно. Но и Фен им грешит.
Ну тогда изъян колонизатора. И поэтому вы ввязались в эту работу, чтобы обрести собственное мнение, а потом людям придется ехать за тысячи миль и писать свои книги, если им захочется возразить вам?
Она широко улыбнулась.
Что? удивился я.
Вот уже второй раз за нынешний вечер я вспоминаю об одной мелочи, о которой годами не задумывалась.
И о чем же?
Мой первый школьный табель. Меня не отдавали в школу до девяти лет, и в конце первой четверти родители получили вот такой комментарий учителя: Элинор демонстрирует преувеличенную восторженность относительно собственных идей и заметный дефицит восторженности по поводу идей прочих людей, более всегопедагогов.
Я рассмеялся.
И когда вы первый раз об этом вспомнили?
Почти сразу, роясь на вашем столе. Заметки, блокноты, книгина меня сразу обрушился шквал идей, давно такого не бывало. Я уж думала, навеки утратила эту способность. Вы как будто не верите.
Верю. Просто боюсь представить, как выглядит преувеличенная восторженность. Если то, что я наблюдаю сейчас, считается недостаточным воодушевлением.
Если вы хоть немного похожи на Фена, то вам не понравится.
Полагаю, я совсем не похож на Фена.