Только оказавшись перед военной пропастью, она решилась узнать о Косте. Ее поход в большой дом был коротким. В регистрационном окне женщина среднего возраста с бегающими заячьими глазами посмотрела паспорт.
Вы понимаете, заученно сказала она, сейчас нет никакой возможности что-то узнать. Те, кого уже осудили и этапировали вообще проходят не по нашему ведомству. Их в другое передают.
Она уже собиралась вернуть паспорт, когда еще раз прочитала ее фамилию.
А вы та самая Бертольц? спросила женщина и ее глаза скосились одновременной на паспорт и на Татьяну.
Та самая, спокойно ответила Татьяна, не понимая быть той самой это хорошо или плохо я на радио стихи читаю.
Да, да, повторила женщина, потянулась к здоровой трубке черного телефона, но посмотрела на очередь стоящую за Татьяной и остановилась.
Вы знаете, что, поспешно сказала она, я вот здесь напишу на листке и оставлю следующей смене. Ночью людей не будет. Будет, не меньше, их через другой отдел будут отмечать. Тогда ни и посмотрят. Вы зайдите через день.
Хорошо, Татьяна забрала пас порт и прямая как толстовская княжна Мери вышла из здания НКВД.
Завтра и послезавтра она не пошла в большой дом. Костя пропал, а война просто окончательно перевернула лист его дела и их жизни.
Она подумала, что могла бы так же. Как там было в рукописях Пушкина. Там где был рисунок пяти повешенных декабристов. «И я так мог», размашисто написал Пушкин. Как будто после этого он мог бы поделиться счастием казни. Нет, не был поэт ни в тюрьме, ни в настоящей ссылке. Он скользил по жизни легко, в череде прочего, примеряя на себя и балахон казнимого. Побудь он в их шкуре, то выскочил бы как ошпаренный и никогда и не решился бы писать такое.
Допрос лично государем императором Николаем Павловичем, это не ежедневные перечитки «где, когда с кем, кого и куда, была, не была, привлекалась, не привлекалась, знала, не знала». Государь просящий дать честное слово, это не переписывающий протоколы допроса круглым подчерком третьеклашки, упорный рабкадр.
«И я там мог быть», это совсем не то же самое как ее «и я бы так могла».
Могла. И уже давно была бы занята их комнатка в коммуналке. А она была бы водовозом или прачкой в лагере. И, наверное, уже бы умирала. Или умерла.
«И я бы так могла» в советской стране как камень в колодец. Бульк. И только тишина. Даже кругов нет. И не будет. Канул, Костя так, что даже справки от него не осталось. Последний документ, в котором он упоминался, это решение ЗАГСа о разводе его с гражданкой Бертольц Т. Все. А дальше пустота.
Думая так она дошла от остановки трамвая до своей квартирки. Коля, пытавшийся не ревновать сидел в углу. Он смотрел на нее и жалостно и грозно:
Сходила?
Да, выдохнула она.
Понравилось? в его словах была какая-то скрытая радость. Он уже понял, что она ничего не достигла. И теперь радовался.
Татьяна медленно стянула платок и посмотрела на его:
Тебя бы туда.
Я не шпион. И не враг народа.
Конечно, она повесила свое летнее пальтишко и бросила платок на стол.
Я те же говорил «не ходи».
Сходила и что?
Ничего, Коля потер шею, сейчас война и амнистии не будет никому. Иначе не бывает. А в органах такая суматоха, что не до твоих вопросов.
Мне уже объяснили.
Так к чему же ты тогда ходила?
А я не для него ходила. И не для тебя. Я для себя ходила. Посмотреть что и как там.
Посмотрела? поклонился, коля из своего угла.
Не ерничай, тихо ответила она и села на стул, мы может эту войну и не переживем. Так тяжело нам будет, что никогда нам было.
Ты прям как товарищ Сталин рассуждаешь.
А вот и не верь, что у поэтов есть чутье. Без его нельзя. Стихи без него никак не складываются. Пляшут строчки. То одно слово лишне, о другое. Или только когда тебя чутье есть, о все наоборот идет. Ты уже видишь, как стоить стих. Как размер взять.
Коля усмехнулся горьким смехом. Ему безнадежно больному, видимо, яснее ее было понятно, что именно он эту войну и не переживет. Выкосит эта война самых сильных и самых слабых. Больных, младых, сирых старых. Ему прикованному люминалом к ленинградской аптеке никуда не уйти.
Татьяна потерла руку, они были бледные и красными полосами там, где она сжимала свою сумочку:
Я поняла, что нам не избежать войны, когда началась гражданская война в Испании. Но тогда меня поразило, что англичане и французы как спокойно восприняли то, что фашисты влезли в эту войну. Они только смотрели как немцы, и итальянцы шлют в Испанию танки, пушки, самолеты, пулеметы, горы снарядов и патронов. Казалось. Что англичан и французов не трогает то, что сотни немецких танкистов и летчиков получают боевой опыт в Испании. А для меня поражения республиканцев всегда отзывались большой болью, чем ближе фашисты были к Мадриду, тем ближе они были к советским границам.
Таня, выкрикнул надрывно Коля, ну не надо. Пожалуйста, е надо. Сейчас не надо. Не надо!
Татьяна покачала головой. В висках стучало и она поняла, что сегодня наступает ее прощание с двумя мужчинами Костей и Колей. Оба еще живы, но уже обречены. «И я так могла», но нет вот ее то все это пока минует. Почему она не знала сама. Она обернулась к Коле, которого готова была ненавидеть еще три минуты назад, за ехидный и подлый вопрос о том, как сходила. Сейчас их глаза встретились взгляд обреченного вскорости умереть мужчины и взгляд навсегда бездетной женщины. А между взглядам проскочило отторжение и пустота.
«И я так могла».
Могла.
12
24 июня пришел домком. Он постоял в двери, покрутил своими рачьим глазами и выдавил неуклюжее:
Вышло постановление. Нас сегодня ознакомили всем сдать радиоприемники. У вас по моей записи есть приемник. Будьте добры, сдайте.
Коля, открывший дверь домкому, растерянно посмотрел на Татьяну. Она пожала плечами:
Я сотрудник Радиокомитета. Меня это не может касаться. Радио моя работа. Как я буду слушать мои сообщения и стихи. Мне необходимо слышать и чувствовать, как они звучат для простого человека.
Да, Коля, потряс головой, ей без приемника никак нельзя.
Тогда, домком покосился на огромный лакированный ящик их приемника «Телефункен», вам надо бы бумагу об этом предоставить. Я знаю, что вы на радио работаете, а вот ваш муж на радио не работает. Получается, что для вас радиоприемник это для работы, а для него как? Если бы вы одна жили, то конечно вопросов не было бы. А так бумага мне нужна. И копию ее себе оставьте. Вы сами понимаете время сейчас военное на все своя бумага должна быть. Без бумаг в такое время нельзя. Ни вам, ни мне.
Татьяна поправила складку на платье:
Какая бумага? И по, какой форме?
Вот этого я не знаю, отрезал домком, мне позвонили, яс утра всех обошел. Вы даже не открыли. Вот вечером пришел. Все приемники надо сдать мне под опись. Я их перенесу в подвал и опечатаю там все. Все и сразу опечатаю. Когда разрешат верну. Но понятно, что после победы. А какая бумага нужна, чтобы приемник оставить себе я совсем и не знаю. Может, в вашем Радиокомитете знаю.
Хорошо, махнула рукой Татьяна, раз бумага вам нужна, то будет вам бумага.
Коля все еще стоял рядом с домкомом, держась на щеколду замка.
Но вы поторопитесь. Это непорядок, если приемник у вас стоять будет без бумаги, домком все никак не решался переступить порог комнаты и уйти, я все приемники собрал. Репродукторы можно оставить. Говорят, что скоро всем принесут бесплатные репродукторы. Поэтому и непонятно мне, зачем вам еще и приемник. Но если надо по работе, то я понимаю. Но долго не смогу молчать то. Наверно дня два три, а потом продеться сигнализировать. Отчет ведь потребуют. Завтра вряд ли. А вот уже после завтра позвонят мне и спросят: сколько приемников собрал и какие остались у владельце в почему. А отвечать мне, что? Про Радиокомитет и по работу вашу? Поэтому запаситесь справкой, бумагой значит. Она и мне нужна будет и вам пригодиться.
Домком, наконец, замолчал и обвел глазами комнату:
Знаете, а Ивакины уже часть вещей вывезли. Сегодня как приемник у них брал, они их упаковали и передали с машиной. Говорят родственникам в область. А кто проследит?