Как все наученные неудачными беременностями она долго боялась проверить. И только когда врач подтвердил, что все нормально и беременность идет хорошо она открылась Коле.
Коля как каждый хронически больной человек обрадовался, закричал, стал бегать по комнатке. Она пыталась его успокоить, но приступ все, же случился. Так, Татьяна и запомнила вечер осознания беременности: стынущий чайник, нетронутые пирожные птифуры в вазочке и муж, лежащий в беспамятстве на кровати после припадка.
Наутро она пошла и взяла в профкоме две путевки в дом творчества себе и мужу. Профорг сначала начал говорит, что у литработников и у научных работников разные дома отдыха и вообще это разные профсоюзы. Но Татьяна зашипела на него:
Вы постоянно просите писать вам выходные, вне формата и тиража. Я бегаю между домом и Радио, так дай те один раз путевку и моему мужу. Он очень больной человек. И она выложила на стол заключение врачей с рецептом люминала.
Из Дома радио она шла в аптеку за люминалом для Коли. Купит его требовалось много на все два месяца их жизни в Доме творчества. Пока она шла, о чувствовала, что ребенок внутри е стал двигаться. Это было так медленно и осторожно, но все более и более настойчиво.
Дома она рассказала об этом Коле. Муж, утром переживший еще один припадок обрадовался, она силой усадила его на кровать:
Не хватало нам еще хлопот и проблем до того как поедем отдыхать.
Коля согласно закивал:
Но мне надо взять отпуск в институте.
НЕ надо, Татьяна положила на стол путевки и рассматривала их, я завтра пойду и возьму тебе больничный, а потом и добьюсь отпуска. Ты сиди дома и отдыхай. Не хватало бы, чтобы ты устроил припадок в поезде.
Вот, она выложила несколько упаковок люминала, здесь на три месяца. Хват.
И с запасом! подтвердил Коля.
И с запасом, кивнула Татьяна.
А ты не думала, как мы его назовем?
Как?
Почему-то именно такой истиной мужской подход к деторождению. Когда между эякуляций и рождением ребенка нет ничего не покоробил ее.
А ты думаешь, кто это будет, спросил Коля, обняв ее за полнеющую талию.
Почему-то я думаю, что это будет мальчик.
Мальчик, кивнул Коля, можно Артемом назвать.
Артем, повторила Татьяна нараспев, чувствуя толчки внутри живота, можно Артемом. А можно Семеном.
А почему Семеном? спросил Коля.
Рифмуется Артем Семен, Семен Артем.
И верно. И как тогда?
Семен более доброе имя. Такое домашнее. А Артем звучит как лозунг первой пятилетки.
Тогда Семен, согласился Коля.
Хорошо, так и будем его звать, улыбнулась Татьяна.
А потом была новая пропасть. Пока они ехали из Ленинграда в Москву на «Стреле», а потом добирались электричками до Переделкино Татьяна ощутила то, что Семен перестал двигаться. Коля все еще блажено улыбался и постоянно глотал люминал.
В Переделкино Татьяна сразу сказа об этом пронимавшего их врачу. Та подняла очки и прямо посмотрела на не:
Дорогуша, я не гинеколог, а вам надо быстро решать пака не началось кровотечение. Езжайте в Москву и не оттягивайте.
Но электрички уже не ходят.
Врач посмотрела в окно:
Да, поздно. Ищите машину у наших дачников и езжайте в дежурную больницу. И немедленно.
Татьяна вернула в комнату, куда уже заселился Коля. Он выслушал все это и осел как мешок.
Татьяна взяла свою сумочку и пошла к Чуковскому. Корней Чуковский был главой местных дачников. Недавно его провозгласили живым классиком, наградили орденом Ленина и подарили автомобиль.
Татьяна вошла в дом Чуковского, дверь которого была отворена не смотря на поздний вечер. В коридор вышла домработница:
Корней Иванович в столовой. Но что-то вы припозднились.
Спасибо, ответила Татьяна, и прошла в столовую.
Там Чуковский показывал своим внукам и их товарищам какие-то картинки. Дети показывали пальцами на них, рисовали карандашами и были счастливы. Татьяна не подумалось, что если бы дедушка Ленин когда-то и был, то он должен был выглядеть именно так.
Чуковский поднял голову и присмотрелся сквозь приспущенные очки:
Танечка? Танечка? Как вы к нам?
Корней Иванович нам надо поговорить, сразу сказала Татьяна.
Хооорошоо, протянул Чуковский, которого удивил поздний визит, но не удивило предложение Татьяны.
В соседней комнате, где уже не были слышны голоса детей Татьяна быстро пересказала всю свою историю.
Вы хотите ехать прямо сейчас?
Да ответила она.
Чуковский кивнул и вышел в коридор. Треск диска набираемого номера сменился мягким голосом Чуковского:
Иван Васильевич, не хотел бы вас тревожить. Дело позднее, но заболела одна очень хорошая женщина. Ее надо срочно вести в дежурную больницу в город.
Чуковский повесил трубку и вернулся в комнату к Татьяне. Взгляд пожилого человека был сочувственным и мягким:
Танечка о вас ничего долго не было слышно. У вас все было хорошо.
Татьяна покачала головой.
И вы практически перестали писать. Давно не помню, чтобы выходили ваши новые стихи.
Я пишу для радио, сказала Татьяна.
Я не слушаю радио Танечка, Чуковский присел на подлокотник низкого кресла, все так печально.
Да, четко ответила Татьяна, я сидела в НКВД, потеряла там мужа и ребенка.
Чуковский покачал головой.
А сегодня я теряю последний шанс стать матерью.
От окна донесся гул двигателя автомобиля.
Танечка, успеха вам, Чуковский поддержал ее под руку, Иван Васильевич отвезет вас на моей машине в Москву.
Чуковский быстро набросал несколько цифр на листке бумаге:
Вот мой телефон. Как все определиться немедленно позвоните мне. Сообщите мне, что и как.
Татьяна взяла листок, положила в карман и вышла. Автомобилем Чуковского оказалась новенькая Эмка. Черная дверь с трудом подалась. Шофер, которого звонок Чуковского выдернул из дома, выглядел как нахохлившийся воробей. Татьяна села сзади. Эмка медленно двинулась, выхватывая светом фар забор дач и деревья.
Не знаю, какая там дежурная больница, сказал шофер, доедем до Москвы там в первой и спросим.
Через три дня Татьяна вернулась в Переделкино. Коля сидел в комнате. Рядом с ним стояли два распакованных чемодана.
Она посмотрела не него и сказал:
Не разобрал вещи?
Коля испуганно смотрел на нее.
Не разобрал, повторила она.
Нет, ответил он.
И хорошо, сказала Татьяна, скоро уезжаем нам здесь больше делать нечего.
Нечего? переспросил Коля.
Да. Ты выноси вещи, а я пойду, отмечу путевки у главного врача.
Коля уныло уткнулся ей в плечо:
Все?
Все.
Но.
Татьяна погладила Колю по голове, он куда больше нуждался в жалости, а не в утешении:
Врачи сказали, что можно будет попробовать родить ребенка через год.
Через год?
Да. Нам надо идти.
Хорошо, Коля пошел к чемоданам, тебя у входа ждать?
Да, иди я тебя там найду.
11
Война. Говорят война все изменила. Неправда. Или полуправда. Для нее Татьяны война стала импульсом, толчком, сделавшим ее стихи осмысленными и эмоционально насыщенными. Только себе и только поздно ночью, она признавалась в том, что ее настоящее творчество, а не стишки о Ленине стоит на пирамиде в основании которой припухшие и алчно обглоданные трупы детей, тела взрослых сдержано и тихо умерших возле станков и в хлебных очередях, а на самом верху испитые трупы стариков, с которых совершенно невозможно было срезать и ленточки мяса, а внутренности припаялись к груди и хребту.
Они умерли, не узнав о ней, а она не знала о них. Да за всю блокаду она видела не больше дюжины мертвых. Они лежали на улицах уже занесенные снегом. Белые продолговатые бревна не имели живого человеческого содержания и не производили никакого впечатления. Но они мертвецы были, она о них знала. Они и стали дровами ее послевоенного творчества. Того самого пламени которые и мог вспыхнуть на пепелище личной жизни. Творчества в котором она уже не лебезила и не боялась. Не боялась, хотя и вздрагивала ночами от удара закрывшейся соседской форточки.