Коля пожал плечами, ему надоело стоять на сквозняке. Он не сдержался:
Может на даче они им больше пригодятся? И вещи на лето вывезли. А потом, уже осенью вернуться?
Да нет, домком лениво почесал свой бок через синюю рубашку, они так и сказали перевезли до победы над Гитлером. Как Гитлера победим, так и вернем. Бояться чего-то. Может, и знают чего-то.
Может и знают, согласилась Татьяна, но вы, же понимаете, что все распространяется официально. У нас на радио тоже, все идет сугубо официально. Никакой особой информации у меня нет. Да и быть не может.
Оно то понятно, домком еще потер пятерней бок и вышел в коридор.
Вот так везде, зашептал Коля, когда шаги домкома заглохли в коридоре, война началась, а они бумаги выправляют. То тут бумага то тут. У нас вчера добровольцами студенты уходили. Так они весь день обходные листы оформляли. Молодые партии, а все в мыле были. Шесть часов бега по этажам. А если ты не сдал казенное полотенце и одеяло в общежитии, значит, не годишься ты в народные герои. Будь добр сдай.
Татьяна кивну:
И много у вас добровольцев?
Коля, вздохнул и посмотрел в окно:
Хватает. Говорят, не навоюются. Гитлера разобьют, и медаль не получат.
Татьяна посмотрела на него и Коля замолчал.
Наверное, вы их плохо учили, сказала она через минуту, наверное, не объяснили, что надо думать своей головой. Или до Гашека с его Швейком не дошли.
Ты думаешь им не надо идти, тихо боязливо спросил Коля.
Я думаю, что война от них никуда ней уйдет, Татьяна присела на край кровати, она идет, и будет идти долго. Спешить сейчас может и не надо. Ивакина они правы надо сначала подумать и о себе.
Ты понимаешь, что говоришь? Коля прижал голову к двери и скривился.
Да брось, Татьяна, отмахнулась от веселой летней мушки, брось. У нас никогда не было стукачей. Никто в нашей квартире не писал никогда.
А Костя, переспросил Коля, он как?
Костя, Татьяна сосредоточенно раскурила любимый «Казбек», Костя попал за своего папу. Так я думаю. Он у его был инженером большого завода. Того, что на Северном берегу. Сначала слили папу, потом сына, потом жену. А потом и меня все это всосало. Я за Костей полетела во все это. А мои соседи в этом не виноваты.
Но если кто-то скажет. Домком прав время военное. Нас с тобой даже слушать не будут.
Да брось ты, она выдохнула дым, если меня допускают до радио, значит, не думают, что я враг. Считают, что все давно проверили. Если не вытащили ничего тогда в тюрьме, то теперь можно не беспокоиться.
Коля отошел от двери и сел рядом. Татьяна посмотрена на него и кивнула на папиросу:
Смотри. Это одна из последних нормальных. Скоро пойдут папиросы военного выпуска. В них сначала будет треть бумаги и две трети табака, потом пополам табака и бумаги, а потом осьмушка табака, а все остальное бумага. И никто не скажет когда я смогу курить нормальные папиросы.
Таня, Коля смотрел, как медленно исчезает в дыме табак папиросы, а тебе не совестно сейчас думать о папиросах?
Она покачала головой:
Дорогой я даже на папиросы уже не влияю. Думаешь, от нас что-то зависит? Да нет. Надо наслаждаться хоть чем, что есть. Вот эти папиросы последнее, что осталось.
Она хотела добавить «у меня», но пожалела Колю. К счастью он понял ее неправильно.
Татьяна понимала, что советские люди, ослепленные многолетней пропагандой, в массе своей не могли рационально думать. Даже простые, примитивные идеи многим были не доступны. Большинство верило советской власти, и чем сильнее боялось, тем сильнее верило. И кто же мог подумать, что вывезенные из города вещи могли бы спасти жизнь в блокаду, обменяй их семьи на продукты.
Так было и с семьей Ивакиных. Вещи они поспешили вывести, боясь налетов германской авиации, о силу которой они понимали после войны на Западе. Отец Ивакин е сомневался, что немцы «усыпят Ленинграду как следует». Он нанял машину на автобазе и перевез вещи к своей матери старухе под Лигово. А когда кольцо блокады замкнуло, то Ивакины остались в своей пустой квартире. Сначала умерли дети, такие маленькие, казавшиеся игрушечными Ванюша и Надюша. Потом уже в январе умерла и Ивакина мать, обессилев на карточках совслужащего. А старуха Ивакина сгорела со всем скарбом семьи в Лигово во время артудара. Этот несчастный скарб мог бы Ивакиных спасти, обменяй они это барахло на хлеб или на клейстер. Впрочем, старший Ивакин об этом не узнал еще в теплом августе он был убит очкастым немецким автоматчиком родом из дальнего Магдебурга.
13
В первые дни, после начала войны в город жил возбужденной настороженностью. Ленинградцам помогла недавно прошедшая война с финнами. Город быстро переродился. В скверах ставили зенитные батареи, но веселые зенитчики, выпущенные из казарм чувствовали себя хорошо, знакомились с девушками, а частенько покупали различное пиво. Некоторые заводы и предприятия перешли на казарменный режим, но он был опереточный: работники только расписывались в особой ведомости утром и вечером.
Однако постепенно жизнь в городе останавливалась. Как большой морской корабль теряющий ход, Ленинград начал терять людей, терять жизнь.
Ленинград пустел.
Ленинград дичал.
Татьяна чувствовала это по Дому Радио. В первые дни войны наиболее быстрые и ушлые выправляли себе командировки в центр страны, в Сибирь и даже на Дальний Восток. Сначала над ними посмеялись. Но все больше и больше сотрудников Ленинградского радио находили у себя хронические болезни, выискивали очень больных родственников и увиливали от счастья исполнения гражданского долга.
Татьяна не понимала таких. Она больше многих не любила советскую власть, но для нее было совершенно понятно, что сначала необходимо победить фашизм. Однако, думающие о своей жизни не просто разбегались по отдаленным городкам и корреспондентским пунктам. Они делали больше. И они спасались. Правда, дошло это для большинства не сразу.
Она не хотела уехать. Не потому, что жить было уже не для кого и не для чего. Нет. Она знала, что когда станет страшно, то любовь к жизни проснется. Как она просыпалась она в ленинградской тюрьме и московской больнице. Эта могучая тяга к жизни вывернет ее из рутины самообмана. Но она знала и иное если не она, то никто. Никто тогда не останется в ее бесхребетном отделе, спорящем за тарифы на строчки и талоны в столовую. Эти табельные певцы социалистического труда и школьного утра не вытерпят и не опишут того, что здесь начнется. Начнется совсем скоро, в этом-то она не сомневалась. И только загадочно качала головой на предложение начальника отдела провериться в поликлинике, к которой было прикреплен Дом Радио.
14
Днем у Коли случился приступ. В полном сознании, он упал на кровать. Его скривило. Правда, судороги были не долгими. Когда он пришел в себя, то трогая Татьяну за волосы Коля сказал:
Еще утром подумал, что мне плохо будет. Позвонил в институт и сказал, что болен. Представляешь, поверили без лишних вопросов.
Она кивнула.
Наверное, сейчас проще стало? спросил он, и справок меньше.
Нет, Татьяна посмотрела на его раскусанные в припадке губы, просто стало меньше врачей. Многих мобилизовали. У нас в Доме Радио закрыли медпункт врача и медсестру отправили в укрепрайон.
На фронт? спросил Коля. Он все еще плохо соображал после припадка.
Да, Татьяна щелкнула пальцем по коробке папирос, видел бы ты их лица. Когда они грузились на машину.
Что? Что было?
Мне показалось, что они на собственные похороны собрались. Наш милейший доктор Екатерина Алексеевна была белее своего халата.
Татьяна замолчала. Ей представился все тот же серо-белый цвет, оттенивший одним вечером ее жизнь. Вот такого же цвета было лицо милейшей Екатерины Алексеевны, когда она поставила в кузов ЗИСа свой докторский чемоданчик и подала руки стоявшим в кузове красноармейцам. Они весело втащили ее, потом медсестру Леночку с пухлыми шоками и закричали шоферу:
Доктор с нами.
Румяный командир заколотил по крыше кабины. ЗИС выдал облако белого дыма, хрюкнул и медленно покатился на улицу. В окружении смеющихся красноармейцев стояла бело-серая Екатерина Алексеевна с неподвижным лицом. А медсестра Леночка уже подхватила веселую песню о том, как быстро Красная Армия разгромит врага.