Наташа подняла руки к голове и вытащила заколки. Распущенные шелковистые волосы упали на плечи. При скудном свете, который шел в комнату от небольшого окна, Наташа показалась Везувию еще прекраснее, чем прежде, и он вспомнил, как целовал Наташу и какое мучительное чувство тогда испытывал.
Везувий не мог понять, что с ним происходило. Он видел близко-близко ее лицо, слышал ее голос, и новое впечатление, ядро которого находилось за границами видимого, осязаемого, поглотило его, как щепку.
Вечером Иван Степанович, снимая сапоги, сидя на сундуке, вздохнул и сказал:
Хватит дурака валять, брюки протирать! Да, в школу ходить уже было стыдно такому верзиле.
Как-то, когда Иван Степанович, поужинав, ремонтировал свои сапоги, набивая на каблук резиновые набойки, а мама дремала за вязаньем у стола, пришла Тоня с новым ухажером: довольно высоким, солидным, лысеющим мужчиной лет тридцати.
Выпив бутылку водки, Иван Степанович и Андрей Васильевич разговорились о жизни. Оказалось, что Андрей Васильевич работает на номерном заводе мастером, на том же заводе, где в лаборатории работает Тоня.
Я мужик рязанский! говорил хорошим баритоном Андрей Васильевич и посмеивался. Когда он беседовал с Иваном Степановичем, то все время добродушно посмеивался, отчего в уголках глаз образовывались морщинки.
Иван Степанович делал брови домиком, что значило, что он доволен будущим зятем, человеком простым и понятным.
А Эдик вовсе был не «Эдик», а Федя!
Везувия брали учеником на авторемонтный завод, где брат Коля работал до армии, но Иван Степанович, подумав, сказал:
Пропади он пропадом! В грязи утонешь! Никакой там дисциплины.
А как же ты на коксовых печах мальчишкой работал? возразил Везувий, переживая неопределенность своей дальнейшей судьбы.
Судьба играла! прогудел Иван Степанович, забираясь на кровать после ужина. Эх, и проклятая жизнь! Вагонетки катал. Спал в землянке. Мордобой, поножовщина, мат-перемат! И через малое время Иван Степанович захрапел.
Везувий бесцельно ходил по улице, читал объявления, у одного задержался, потом влез в переполненный автобус и через полчаса был в приемной РУ фрезеровщиков перед столом Бетти. Так необычно звали секретаршу с вытянутым, холодноватым лицом и целой башней волос на голове.
У Бетти ножки! восклицал рыжеволосый, с заметными веснушками Миша Гусев и причмокивал губами.
Ребята стояли в полутемном коридоре и шептались о Бетти. Облачены ребята были в мрачную черную форму ремесленников: гимнастерки со стоячими воротничками, широкие суконные брюки и тяжелые кирзовые ботинки на плохо сгибающейся подошве из вулканизированной резины.
Эсэсовцы! говорил все тот же Гусев. Айда ножки Бетти смотреть.
Напротив двутумбового стола Бетти стоял длинный деревянный, как на вокзалах, диван. Ребята шумно рассаживались, а кто-то начинал с серьезным видом о чем-нибудь расспрашивать Бетти. Она это принимала за чистую монету, отвечала, а сидящие на диване нагло пялили поблескивающие глаза в тоннель между тумбами стола, где шевелились Беттины ножки в капроновых чулках.
Мастер Сядько Николай Иванович с рябоватым лицом, маленьким морщинистым лбом и постоянно красными глазами, сидел в мастерской на возвышении за столом и грыз в зубах пластмассовый мундштук.
Лизоблюд! однажды крикнул он.
Это когда строились идти в столовую.
Везувий, сгруппировавшись, коротким крюком с левой «уронил» мастера к побеленному стволу тополя на затоптанную землю. Мастер вызывал не просто чувство брезгливости, но какого-то отвращения. Что ни словото мат!
Сыграли свадьбу Тони. Как-то Андрей Васильевич задумчиво посмотрел на небо, на бледный диск луны, сказал:
Ну ладно я! Так я в войну ФЗУ от голодухи кончал. Там нас приодели, приобули, пайку дали. А ты куда попер! Ты просто пораскинь мозгами. Отец есть, мать есть. Так. Чего ж тебе было не учиться! Э-э, протянул он затем и с отчаянием швырнул в сторону недогоревший окурок, который красненьким огоньком прочертил в синем воздухе трассирующую дугу. Сам потом поймешь. Трудно нам, деревенским беглецам, в городе Куда ни глянешь, везде деревенские ваньки вкалывают, одни беглецы! Жаль, что у меня образования нет, а то бы Эх! Но я хоть курсы кончил, сейчас мастерю
Матом кроете рабочих?! резко спросил Везувий.
Напившись в первую получку, Везувий подрался с отцом и поехал, прихватив аккордеон, к Силуановой.
Она, потупив взор, сказала:
Я иду на свидание!
Он поплелся за ней. Но, постояв немного, поднял аккордеон над перилами и отпустил его в пролет. Аккорд удара внизу эхом разнесся по подъезду.
Пьяница лизоблюдовская! донесся голос Силуановой, и хлопнула дверь парадного.
Пришел домой и под храп отца молча лег спать
XVI
Перед Новым годом Тоню зарезало трамваем в Перово. Ее положили в гроб, красный с белыми рюшечками. Гроб стоял на табуретах перед подъездом. Шел снег, падал на лицо Тони и не таял. Снег был очень тихий и грустный, а красный гроб казался вызывающим, как будто явился с того света, о котором Везувий всерьез никогда не думал, даже, казалось, не подозревал о его существовании.
Везувий смотрел на лицо сестры и ему было очень страшно. Все плакали и ему хотелось плакать, но слез не было. Глаза его неотрывно смотрели на гроб, примерзли прямо-таки к гробу, как будто кто-то другой, сильный и властный, залез в Везувия и изнутри руководил этим его взглядом, полным остолбенения и ужаса.
Господи Иисусе Христе! вопила мать, красная от слез, с выбившимися из-под черного платка седыми, как дым, волосами. За что ты послал мне такое наказание! Чем я перед тобой провинилась!?
Старенькое пальто матери пахло нафталином, серенький меховой воротник, то ли кролика, то ли кошки, от времени вытерся и был в проплешинах.
Тетка Марья, из деревни, с мужичьим грубым лицом, одетая в черную телогрейку, новую, только полученную в колхозе, беспрерывно повторяла какую-то молитву. Другая деревенская тетка, в перешитом из солдатской шинели пальто, замерзшими красными руками шевелила, поправляя в гробу, дешевенькие бумажные цветы.
До-очка! изредка взывал отец.
Гроб закрыли крышкой и поставили в грузовик.
Везувий вздохнул, страх постепенно проходил. Везувию очень хотелось теперь взглянуть на Христа и спросить, что же он не защитил Тоню? Страстно захотелось увидеть и спросить.
Кладбище было в синем снегу, и кресты, ограды и деревья казались Везувию такими же синими. День был короткий, едва набрав силу к полудню, спустя пару часов стал затихать, преобразуя белизну в синеву. Снег прекратился и кое-где на небе проступили бледные звезды, колючие и холодные, но живые.
На поминках плакали, кричали.
Помяни, Везувий, помяни! говорила тетка Марья, придвигая стакан с водкой Везувию.
Он помянул, конечно. И раз, и два
Потом вышел из-за стола, накинул пальто и шапку, и незаметно покинул поминающих. В душе была смута.
По переулку шел интеллигентный мужчина в очках и в шляпе. По этим очкам и шляпе Везувий определил его интеллигентность. В одной руке человек держал торт, в другойавоську с шампанским. Шел он красиво и устремленно. Так ходят по сцене актеры, изображающие князей. И это было неприятно Везувию видеть.
Подавив злобу, Везувий подошел и спросил:
Можно ли увидеть Христа?
Прохожий испугался и отступил на шаг. В огромной, диковатой фигуре Везувия ему почудилсь угроза. Ну, если бы этот парень попросил закурить, дело было бы ясное А тут вопрос из разряда не поддающихся внятному ответу. Но человек нашелся и спокойно сказал:
Можно.
Просто так взял и сказал.
Везувий качнулся и икнул, так что, казалось, весь переулок наполнился запахом водки.
Где? спросил простодушно Везувий.
Прохожий поставил торт на сугроб у края тротуара, снял перчатку, сунул руку в карман, улыбнулся и через секунду Везувий увидел блеснувший никелем кастет на руке, затем почувствовал небывалой силы удар в глаз, из которого брызнули искры, потом на мгновение все погасло. Когда Везувий открыл глаза, то обнаружил себя лежащим на мостовой, а прохожий, этот «интеллигентный человек», стоял преспокойно на тротуаре и с ухмылкой наблюдал за ним.