Простить? Давай для начала я сам себя прощу, с офицерской грубостью сказал Дантес.
Виновата во всем Наташка.
Нет, дорогой мой, заблуждаешься. Ты любил не ее, а красивую витрину, а Наташку считал дурой, учил ее жизни, а я ее принимал, как она есть, мы были одногодками, у нас был общий запах, мы понимали друг друга с полуслова, мылошади из одной конюшни.
Пушкин молчал.
Я опасался, продолжал Дантес, что ты ее убьешь, узнав, что она меня любит. Ты ведь знал, что она меня любит.
Вы спали?
Пушкин! захохотал Дантес. Тывеликий или ты кто? Какая разница? Не скажу.
Значит, было?
Я всегда знал, что поэтыне мужчины, а слизняки. Дорогой Александр, трём по честному. Она тебя не любила, факт, ты сам предсказал все в «Онегине». У вас был плохой секс, об этом ты писал в своем стихотворении на редкость откровенно. Наташкаэто единственное, что я любил в России. Я ее как-то видел в театре в Париже, когда был с сыном, не подошел, но показал на нее и сказал с умилением: это тетя Наташа.
А Катька? не выдержал Пушкин. Тоже лошадь из одной конюшни? Катька, о которой Карамзин кричал на каждом перекрестке, что она ужасно глупа!
Я не понимаю, кто должен любить по-космическому? Поэт или офицер? Я любил по-космическому Наташку. Мне Катька была как дорогой кожзаменитель. Я спал с ней, представляя себе Наташку. Обе это знали. И, кроме того, я спасал твою честь женитьбой на ней. А тысумасшедший дурак! Бегал по городу и орал во всю глотку, что француз ебет твою жену. Даже Жуковский послал тебя на хуй. Ты был мерзок: воспалился, всех оскорблял. Хотел меня убить. Испортил мне жизнь.
Ты себя нагло вел. Катался по Петербургу в санях с Наташкой и Катькой.
Мне было двадцать пять лет. Когда мы были вместетебя не существовало. Да я и стихов твоих не знал. Кто ты был на балах? Карикатура на человека!
Но явеликий русский поэт.
Достоевский и Толстой, Тургенев и теперь этот, подражатель Мопассана, как егоони тоже великие, не ты один. Стихи, Пушкин, стихами, но бабыэто такая срань.
Это говорит гомосексуалист.
Неважно. Теперь это тоже не такой криминал, как во времена Вигеля. Но Наташка снесла мне однажды в жизни мою гомосексуальную крышу. Это только говорит о силе моей любви к ней.
Пушкин выпрямился в кресле. Дантес не спеша выпил грушевой настойки.
Я тебя не уважал, резко признался Дантес. Ты был ни за царя, и не против. Не то декабрист, не то не декабрист. Не за Россию и не против России, как Чаадаев. Не за распутство, но и не за верность.
Зато ты всегда был нечист на руку. В любви и в политике, сказал с отвращением Пушкин. Помнишь, небось, выборы в Кольмареты подтасовал результаты. Тебя уличили.
Я был самым молодым сенатором Второй Империи.
Да хоть Третьей! Жизненный подвиг Дантесаканализация.
Мыносители высшей цивилизации. За намикомпьютеры и звездные войны. А вы, русские, так и остались в говне.
Будем снова стреляться?
Я снова тебя убью, примирительно хохотнул хозяин. Все нормальные людиДантесы. Правда жизни на моей стороне.
Ты пойдешь в ад, сказал Пушкин.
И это мне говорит автор «Гаврилиады»? Да пошел ты
Пушкин встал и пошел к двери.
Постой.
Пушкин остановился.
Ведь ты пришел меня простить?
Пушкин молчал.
Почему?
Пушкин безмолвствовал. Ему нечего было сказать. Когда Пушкин закрыл за собой дверь, Дантес был мертв.
Аньес всхлипнула. Я бросился ее утешать. Она плакала все сильнее и сильнее. Она рыдала. Весь ресторан смотрел на нее. Она билась в истерике. Она стала раздирать себе лицо лиловыми ногтями. На дворе ночь. Кто эти люди? Зачем я здесь, в этих дремучих эльзасских горах? Она вся преобразилась. Сидит предо мной в бальном платье с лорнеткой. Ее православный крестик оставлен в витрине городского музея. Екатерина Николаевна Гончарова, «швабра», по отзывам современников, которая склоняет меня реабилитировать ее мужа, барона Жоржа-Шарля де Геккерн Дантеса, которая покинула Петербург после смерти Пушкина и выдворения француза, чтобы 1 апреля 1837 года в пределах Европы воссоединиться со своим мужем навсегда.
Виктор Владимирович Ерофеев
Унитаз 007
Когда фотограф кричит «снимаю!», он снимает не вас, а с вас, раздевает до нитки. Любая фотография раздевает, но ты, Араки, самый неугомонный раздевальщик из всех, кого я знаю, сказал я, надвигаясь на японского фотографа.
Ловкий любитель плотного телесного контакта, будь то с крабом на суси, рыбьим глазом, цветком банана, мокрицей или ногой собеседника, Араки сидел напротив меня на малом диванчике в белой майке, страстно оттягивая толстые красные подтяжки, в которых нуждались его черные широкие штаны, готовые сорваться с живота. В таком же одеянии деревянная куколка Араки висела рядом на шнурке его камеры. Оба были в круглых черных очках. Если бы в Японии существовало интеллектуальное сумо, то бойцовский толстячок Араки, благодаря шестидесятилетней тренировке, был бы в этом занятии непобедим, состоя по крайней мере наполовину из скандального каталога собственных цитат, вырванных из интервью и телепередач, по которым был известен всей стране.
Я снимаю женщин так, взорвался словами Араки, плюясь и молотя кулачками мне по плечам, как все мужчины хотели бы их снимать: голыми, связанными кинбаку, униженными, шальными и бесстыжими, с торчащем от страха кустом волос на лобке, с небритыми потными подмышками, широко распахнутыми ногами, но мужчины этого боятся, а янет.
Почему ты не боишься?
А кого мне боятся? слегка удивился Араки. Жена у меня умерла.
Возникла пауза, потому что мы выпили виски.
Знаешь, что главное в жизни? Араки уставился на меня черными очками. Мы сидели с ним в очень коварном баре. Есть такие очень коварные бары в Токио.
Знаю, твердо ответил я. Громко кричать и хлопать в ладоши.
Откуда, Эротос, ты это знаешь? сказал Араки, сладострастно коверкая мою фамилию на манер названия его прогремевшего на весь мир фотоальбома.
Тыклоун, сказал я Араки. Когда умерла твоя жена? Ведь до смерти жены ты тоже не боялся.
Араки громко закричал и стал бить в ладоши.
Ты лезешь мне в душу, Эротос, сказал Араки. Но ты напрасно теряешь время. У японцев нет души.
А что вместо нее?
Так, пустота, легко объяснил Араки. Мымарионетки. Одни работают в банке. Другие танцуют. Третьи гладят в выходной день оленей в парках Нары. Мы наколоты, как бабочки, на шило традиции. Но иногда нас пронизывает божественный ветер. Моя жена не любила, когда я раздевал женщин. Она очень нервничала, но терпела, потому что она была красавица и делала вид, что ей все равно. Кроме того, японки терпеливы.
Араки захлопал в ладоши, подзывая к себе хозяйку бара. Та подошла, сладко и многозначительно улыбаясь во весь рот. Он взял ее за руку. Поодаль сидели два панкообразных голландца с телекамерой. Араки посмотрел на них и сказал, забыв о хозяйке:
Вот онимертвецы. А мы с тобой настоящие, Эротос.
Он подтянул хозяйку к себе:
Она бывшая оперная певица. Ты знаешь, что такое караоки?
Русская болезнь, ответил я.
Не дослушав объяснения, Араки сказал:
У нее уже дряблая шея, но если я прикажу, она разденется, и я буду ее снимать. Нет ни одной женщины в Японии, будь то старуха-миллионерша, дочь министра или одноногая малолетка, которая бы отказалась от моего предложения. Хочешь, я разложу ее на стойке, задеру кимоно?
Ну, тыяпонский бог, развел я руками.
Давай я лучше сам спою, сказал Араки.
Он взял микрофон, приставил его к штанам между ног. Хозяйка в незадранном кимоно опустилась на колени, стала ласкать яйца Араки через штаны. Голландцы схватились за телекамеру. Араки посмотрел на экран телевизора, осторожно приблизил микрофон ко рту. Он поднял лицо вверх и запел дурным голосом в темный потолок. На экране густо падали красные листья. Когда он кончил, из-под черных очков у него текли слезы, а хозяйка бара сморкалась в кружевной платок.
Моя жена умерла от рака, сказал Араки. Возможно, я этому помог. Я же говорю тебе, что она сильно нервничала.