Я потянула носом воздух: средство для дезинфекции и картофельное пюре. Тут мама ткнула в меня пальцем, положила свое письмо на тумбочку и высыпала в миску у моей поилки целый пакет апельсинов. Я слабо улыбнулась в надежде на поддержку, но она только погладила меня по голове и была такова. Я осталась одна и стала думать про Джейн Эйр, на долю которой выпали многие испытания и которая всегда оставалась храброй. Мама читала мне эту книгу всякий раз, когда ей было грустно, она говорила, что эта книга дарует ей силу духа. Я взяла ее письмо с дежурными «не волнуйся», «тебя многие будут навещать», «выше нос» и с обещанием упорно трудиться над устройством ванной и не позволять миссис Уайт встревать. Мол, она скоро придет, а если нет, то пришлет папу. Мол, операцию мне назначили на завтра. Тут я уронила письмо на кровать. На завтра! А что, если я умру?! Такая юная и многообещающая! Я подумала о своих похоронах. Сколько слез будет! Я хотела, чтобы меня похоронили с моей куклой Голли и Библией. Может, надо оставить распоряжения? Можно ли рассчитывать, что кто-то их учтет? Уж мама-то в болезнях и операциях разбиралась. Врач сказал ей, что женщина в ее состоянии не должна ходить по улице, но она ответила, что ее время еще не пришло и что она-то знает, куда идет, в отличие от него. В одной книге мама прочла, что от анестезии люди умирают чаще, чем во время катания на водных лыжах.
Если Господь тебя вернет, сказала она Мэй, когда той должны были удалить камни из желчного пузыря, ты поймешь, что у него для тебя есть работа.
Забравшись под простыню, я стала молиться, чтобы меня вернули.
Утром, в день моей операции, медсестры и нянечки улыбались и снова поправляли мне постель, и возводили из апельсинов симметричную башню. Две волосатые руки подняли меня и привязали ремнями к холодной каталке. Заскрипели колесики. Мужчина, который толкал каталку, шел слишком быстро. Коридоры, двойные двери и две пары глаз, смотрящих на меня поверх плотных белых масок. Какая-то медсестра держала меня за руку, пока кто-то еще пристраивал мне на рот и нос дыхательную маску. Я вдохнула и увидела огромную череду людей, катающихся на водных лыжах, они куда-то падали и не возвращались. А после я вообще ничего не видела.
Желе, Дженет.
Я знала, просто знала, что умерла и ангелы предлагают мне желе. Я открыла глаза, ожидая увидеть пару крыльев.
Ну же, поешь, понукал голос.
Ты ангел? с надеждой спросила я.
Не совсем. Я врач. А вот она сущий ангел. Правда же ты ангел, нянечка?
Ангел покраснела.
Я слышу, сказала я, ни к кому конкретно не обращаясь.
Ешь свое желе, велела нянечка.
Я до конца недели могла бы прозябать в палате, если бы Элси не выяснила, где я, и не начала меня навещать. Я знала, что до выходных мама прийти не сможет, так как ждет водопроводчика, он должен был проверить прокладки. Элси приходила каждый день и рассказывала мне всякие шутки, чтобы меня развеселить, и истории, чтобы я чувствовала себя лучше. Она говорила, что истории помогают понимать мир. Когда мне стало лучше, она пообещала научить меня азам нумерологии, чтобы я помогала ей с подсчетами. Меня охватил восторг, ведь я знала, что мама нумерологию не одобряет. Она говорила, что вера в нумерологию граничит с безумием.
Ну и пусть, сказала Элси. Зато это работает.
Итак, мы отлично проводили время вдвоем, планируя, что будем делать, когда я поправлюсь.
Сколько тебе лет, Элси? поинтересовалась я.
Я Великую войну помню, а больше ни словечка от меня не услышишь.
Потом она стала рассказывать, как водила машину «Скорой помощи» без тормозов.
Под конец моего пребывания в больнице мама довольно часто ко мне приходила, хотя в церкви была горячая пора. Как раз планировали Рождественскую евангелизационную кампанию. Когда мама не могла прийти сама, она присылала папуобычно с письмом и парой апельсинов.
Единственный фрукт, всегда говорила она.
Фруктовый салат, фруктовый пирог, фрукты в креме, фруктовый пунш. Дьявольский плод, плод страсти, гнилой плод, плоды духа, плоды воскресенья.
Апельсиныединственный фрукт. Положенная мне маленькая мусорная корзинка заполнялась шкурками, и нянечки выбрасывали их с недовольным видом. Я прятала шкурки под подушки, и нянечки ругались или вздыхали.
Мы с Элси Норрис каждый день съедали по апельсинупополам. Зубов у Элси не было, поэтому она высасывала сок и перетирала деснами цедру. Я свои дольки глотала, как устриц, заталкивая подальше в горло. Окружающие всегда на нас пялились, но нам было все равно.
Когда Элси Норрис не читала Библию и не рассказывала истории, она погружалась в мир поэзии и поэтов. Она много всего мне рассказывала о Суинберне и его бедах, о том, как страдал от непонимания Уильям Блейк.
Чудаков никто не воспринимает всерьез, любила говорить она.
Когда мне было грустно, она читала «Базар гоблинов» одной женщины по имени Кристина Россетти, которой один друг как-то подарил замаринованную мышку в банке.
Но больше всего Элси любила Уильяма Батлера Йейтса. Йейтс, говаривала она, знал, как важны числа и как сильно меняет мир воображение.
То, что выглядит как одна вещь, вполне может быть другой, говорила она, и я вспоминала про мое иглу из апельсиновых шкурок.
Если достаточно долго о чем-то думать, объясняла Элси, это скорее всего случится. Она стучала себя по голове. Все в нашем разуме.
Моя мама верила, что если достаточно долго о чем-то молиться, это случится. Я спросила у Элси, а не одно ли это и то же.
Бог во всем, задумчиво ответила она, поэтому все и всегда одно и то же.
У меня было подозрение, что мама с этим не согласилась бы, но ее с нами не было, а потому это не имело значения.
Мы с Элси играли в настольную игру лудо и в виселицу. Перед уходом она всегда читала мне какое-нибудь стихотворение. В одном были такие строчки:
Все гибнеттворенье и мастерство,
Но мастер весел, пока творит.
Вот это я понимала, потому что неделями трудилась над своим иглу из апельсиновых корок. Какие-то дни оборачивались великим разочарованием, какие-топочти триумфом. Это был подвиг равновесия и видения. Элси всегда меня поощряла, говорила, что не нужно обращать внимания на нянечек и медсестер.
Из пластилина было бы проще, посетовала я однажды.
Но не так интересно.
К тому времени, когда меня наконец выписали из больницы, ко мне вернулись слух иблагодаря Элсиуверенность в себе.
Мне на несколько дней пришлось поехать жить к Элси, до возвращения мамы из Уигана, где она проводила аудит Общества заблудших.
Я нашла ноты к новой оратории, сказала Элси, пока мы ехали на автобусе. Там есть интерлюдия для семи слонов.
И как она называется?
«Абиссинская битва».
Разумеется, это была очень знаменитая викторианская ораториятакая же патриотичная, как принц Альберт.
Что-нибудь еще в церкви случилось?
Да в общем нет, мы с Господом в настоящий момент друг другу не докучаем. Кое-что по дому потихоньку делаю, пока могу. Ничего особенногопо мелочи с плинтусами, ведь когда я с Богом, у меня ни на что времени нет!
Когда мы приехали домой, она напустила на себя загадочный вид и велела мне ждать в гостиной. Я слышала, как она шуршит чем-то и бормочет, потом услышала писк. Наконец она, громко чихая, распахнула дверь.
Господи прости! запыхавшись выдавила она. Какая же она тяжеленная!
И она опустила на стол большую коробку.
Ну, открывай же!
Что там?
Не тяни, открывай!
Я потянула на себя обертку.
Это была деревянная коробка с куполом, а в нейтри белых мышки.
Седрах, Мисах и Авденаго в пещи огненной.Она растянула губы в улыбке. Смотри, я сама нарисовала огонь.
На задней стенке коробки мазки воспаленно-оранжевой краски изображали языки пламени.
И к Пятидесятнице может подойти, предположила я.
О да, весьма разнопланово.
Мыши огонь не замечали.
И смотри, что я еще смастерила. Порывшись в сумке, она достала две фанерные фигурки. Обе были очень ярко раскрашены, однаявно божественная, с крыльями. Элси посмотрела на меня, победно улыбаясь. Навуходоносор и ангел Божий.