Вы хоть знаете, что это?
Ох, поверь, среди мошенников полно фанатов Пикассо. Так себе радость с ними работать.
Я не об этом.
Я знаю, о чем ты. Мендес захлопывает папку. И да, я изучила вопрос. Синдром Мёбиусаредкая неврологическая аномалия с парализацией шестого и седьмого черепных нервов. Врожденное заболевание, вызывающее лицевой паралич. Я понимаю, что тебе приходится нелегко.
В голос Мендес закрадывается самодовольная нотка. Словно она только и ждала, когда я спрошу, что ей известно о моей болезни. У меня был синдром Мёбиуса, сколько себя помню, и это научило меня одному: если у кого хватает наглости утверждать, что они понимают, то вот именно они-то как раз ничего и не поймут. Кто понимает, предпочитает помалкивать.
Вы изучили вопрос, тихо, почти шепотом, повторяю я.
Да, немного.
Значит, вы знаете, каково этокогда под веки швыряют песок.
Что?
Ну вот такие ощущения. Из-за того, что не можешь моргать. «Сухость глаз» Да это даже близко не объясняет, на что это похоже. «Пустыня в глазах» вот это уже ближе к правде.
Вик
А в ваших источниках было что-нибудь о том, как страшно бывает ночью, когда спишь с полуоткрытыми глазами? И что пить из чашкивсе равно что пытаться заарканить луну? Лучшее, на что я могу надеяться, это что одноклассники оставят меня в покое? А знаете, что некоторые учителя говорят со мной медленно-медленно, потому что считают тупым?
Мендес поерзала на стуле.
Не поймите меня неправильно, продолжил я. Я не жалуюсь. Это у меня еще легкая форма. Раньше мне хотелось быть кем-то другим, но потом
Потом папа познакомил меня с Анри Матиссом. Художником, который верил, что у каждого лица есть свой собственный ритм. Матисс стремился в своих портретах выразить, как он говорил, «особую асимметрию». Мне это понравилось. Мне было интересно, что за ритм у моего лица, какова его особая асимметрия. Однажды я рассказал об этом папе. Папа сказал, что в моей асимметрии есть красота. Мне стало легче. Не то чтобы я перестал чувствовать одиночество, но оно как-то меньше давило. Теперь я по крайней мере разделял его с искусством.
Но потом? спрашивает Мендес.
А я-то уже почти забыл, что начал предложение.
Ничего.
Вик, я знаю, что тебе приходилось нелегко.
Я тычу обоими указательными пальцами себе в лицо:
Вы имеете в виду мой «недуг»?
Я не называла это недугом.
Ах да. «Страдает от», сказали вы. Как гуманно.
Я чувствую, как под браслетом расходятся в никуда крохотные тропинки. Мои пальцы всегда были силой, с которой нельзя не считаться. Вечно они царапают, скребут, щиплют. Браслет напоминает мне об их проделках, но пальцы сильнее. Их маленькие пальцемозги решительно настроены проверить, какой у меня болевой порог.
Я спрашиваю:
Вы когда-нибудь слышали, что нужно пройти через огонь, чтобы стать тем, кем должен?
Конечно, кивает Мендес, прихлебывая кофе.
Я всегда хотел быть сильным, мисс Мендес. Но огня как-то, по-моему, многовато.
Виктор, раздается еле слышный шепот. Мендес склоняется ко мне, и все ее существо словно переходит из защиты в нападение: Вик, посмотри на меня.
Я не могу.
Посмотри на меня, повторяет она.
Я смотрю.
Это Баз Кабонго объяснил? Она медленно кивает. Не бойся. Ты можешь мне сказать. Это он, да?
Я молчу.
Давай я расскажу тебе, что, как мне кажется, произошло на самом деле, предлагает она. Кабонго занервничал, когда увидел свои портреты расклеенными по всему городу. Решил, что хватит прятаться. Он уговаривает вас с твоей девушкой солгать нам. Рассказать, что вы были там, где вас не было в то время, когда вы были где-то еще с людьми, которых вы не видели. Он знает, что алибиего последняя надежда. Алиби, или свидетель, который переложит вину на кого-то другого. А кто подойдет для этого лучше, чем двое невинных детей? Ну что, я близка к истине?
Я ничего не отвечаю. Я кого угодно перемолчу. Каждая минутаэто уже победа, пусть даже и очень маленькая.
Я хорошо делаю свою работу, продолжает она. И хотя мне пока не известно, где ты был вечером семнадцатого декабря, я знаю точно, где тебя не было. Тебя не было в том доме. Ты не видел ту лужу крови. Ты не видел, как гаснет взгляд того человека, Виктор. Знаешь, почему я в этом уверена? Если бы ты все это видел, то не сидел бы сейчас в этом кресле и не тратил бы мое время на какую-то херню. Ты бы обоссался от страха, вот что.
Эти пальцемозгижестокие создания. Они отгрызают от моих множеств целые куски.
Кабонго полагается на твою ложь, Вик. Но знаешь, о чем он забыл? Он забыл про Матисса. Забыл про Уитмена. Забыл про искусство. А ты ведь знаешь, что общего у всех достойных произведений, да? Честность. Та часть тебя, которая знает, что к чему. И именно эта часть расскажет мне правду.
Я молча считаю до десяти под звуки Базова голоса, который все звучит и звучит у меня в голове, как заезженная пластинка. Пусть думают, что хотят. Но ты им не лги.
Мы защитим тебя, говорит Мендес. Тебе нечего бояться. Просто расскажи мне, что случилось.
Отвлекающий маневр, Вик. Им будет нужно время. И мы должны дать им время.
Я склоняюсь ближе к диктофону и прокашливаюсь.
Каждая девочка, которая пьет чай.
Мендес спокойно захлопывает папку:
Ладно. Думаю, мы закончили.
Каждая девочка, которая ест малиновое печенье.
Она выдвигает стул из-под стола, встает с видом человека, завершившего дело, и говорит громко и четко:
Опрос Бруно Виктора Бенуччи III завершен сержантом Сарой Мендес в три часа двадцать восемь минут пополудни. Она нажимает кнопку, хватает со стола кофе и папку и идет к двери. Скоро за тобой заедет мама. А пока можешь выпить кофетам, дальше по коридору. Она качает головой, открывает дверь, и бормочет: Сраное малиновое печенье.
Полицейское управление Хакенсака и комната для допросов 3 растворяются, превращаясь в Сады Мейвуд, Парник номер одиннадцать. Я представляю себе: Баз Ка-бонго, с его спорными родительскими инстинктами и рукавом из татуировок; бесстрашная Коко, преданная до самого конца; Заз Кабонгощелкает пальцами, пританцовывает на месте А еще я представляю Мэд. Я помню этот момент; мой момент надрывающей сердце ясности, когда облака расступились, и я увидел все так, как не видел никогда раньше. Дело в том, что я не знал, что такое любовь, пока не увидел, как она сидит в парнике, разворачиваясь передо мной, как карта, и открывая множество неисследованных земель.
Сержант Мендес открывает дверь, чтобы уйти, а я вытаскиваю руку из-под стола и поднимаю ее. Браслет оказывается на уровне глаз. Я восхищенно разглядываю большие белые буквы на черном фоне: РСА Уолт Уитмен был прав: мы правда вмещаем в себя множества. По большей части трудные и тяжкие, и тогда это сплошные беспокойства. Но другиео, какие же дивные!
Вроде вот этого.
Яодин из Ребят с Аппетитом.
Я был в том доме, мисс Мендес. Я фокусирую взгляд на белоснежных Р, С и А. Расплывчатые очертания Мендес застывают в дверном проеме. Она не оборачивается. Я был там, говорю я. Я видел, как погас его взгляд.
(ВОСЕМЬ дней назад)
ВИК
«Цветочный дуэт» завершился.
«Цветочный дуэт» начался опять.
Волшебство повтора.
Я скучал по папе. Следовательно, я стоял на краю пирса.
Именно этим я занимаюсь, когда сильно скучаю по папе.
Стоять на краю пирса приходилось часто.
Я засунул руки в карманы и поднял воротник куртки, чтобы защититься от холода Джерси (он похож на злобного дракона с длинными ледяными зубами). Волосы развеваются на ветру. Ну и что, если спутаются. Мне-то какая разница.
Волосы не имеют никакого значения.
Две вещи имеют значение:
1. Эта ария, «Цветочный дуэт». Раньше она была папиной любимой. Теперь она моя любимая.
2. Подводная лодка в спячке. USS-Ling.
Когда-то великое судно, достойное морских волн, она уже давно покоится в водах реки Хакенсак; гораздо дольше, чем я живу. Лодка напомнила мне вот о чем: скаковых лошадей на пенсии отправляют на фермы для секса, где они только и делают, что размножаются с другими скаковыми лошадьми. Заводчики надеются, что лучшие лошадиные гены победят и на свет появится Суперскаковая Лошадь. (Однажды папа отвел меня на экскурсию на такую ферму; когда гид завел разговор о меринах и различных методах искусственного оплодотворения, я решил, что лучше подожду в машине.) К сожалению, в реке не водится других подводных лодок, с которыми Ling мог бы размножиться.