Доктор, вы здесь, вы не ушли? я пытаюсь подняться с постели.
Но он немедленно отвечает:
Здесь, здесь! Я все время с вами, дорогой Калантар, вы мечетесь, к вам нельзя подступиться, нельзя сделать укол.
Да, доктор, я корчусь и вздрагиваю, я весь обливаюсь слезамине обращайте на это внимания, это слезы любви, слезы жалости к брату моему Фархаду, слезы моего сострадания! Мы ведь спали с ним вместе на одних досках, спали в обнимкуиудей и мусульманин. Он был мне истинным другом, настоящим рыцарем дружбы, и это сделало нас выше родовой вражды. Мой бедный друг, он так и не узнал и никогда не узнает, что этот пергамент не для него был составлен, и не ему предстояло идти. Кто-то в самом медресе, всесильный и могущественный, был кровно заинтересован, чтобы ушли евреи, именно мыбезумные, имперские цели того человека! Ну а теперь, доктор, давайте услышим о ребе Вандале.
«Я никогда не знал, в котором часу он приходил и когда исчезал, это одна из его загадок. Не видел, чтобы он разговаривал или обратился за помощью к кому-то из сотрудников читального зала: он подходил к полкам и сам вынимал то, что ему нужно. Сидел же ребе всегда на одном и том же неизменно местев отдаленном боковом тупичке, где самые древние манускрипты и никогда никого нет. Я к этим полкам много еще раз подходил, желая узнать, что он читает. Это были рукописи на древнеарабском, иврите, халдейском Я убежден совершенно в том, что ребе проникал в Китаб Аль-Байян, когда он хотел: не знаю, что предъявлял он охране на входепустую, должно быть, бумажку, если вообще ее предъявлял, и те принимали ее за пропуск. Еще мне сдается, что, кроме меня, никто его в том тупичке и не видел, он был окружен особой стеной невидимости Я много о нем расспрашивал, но мало узнал. Разве у вас узнаешь про тайны вашей религии или мистические тайны наставников? Делай ограду вокруг Торы!сказано в вашем Талмуде, разве не так? Как с иноверцем, одни со мной вообще отказывались беседовать, другие же откровенно лицемерили, оговаривая иудаизм, проклиная Израиль. Но все-таки что-то я узнал и, как ни странно, от руки Москвы, художника Хилала Дауда, который на всех в медресе плевал Однако о ребе он отзывался с большим уважением, выдающийся, говорил, каббалист, из польских евреев ребеостался же в Бухаре исключительно из-за сокровищ книгохранилища. Когда все возвращались в Польшужалкие остатки эвакуации, ребе наткнулся на редчайшие в своем роде книгиединственные в мире! Пути расселения евреев после разрушения Храма, наткнулся на следы пропавших десяти колен Я расскажу тебе, Исса, с чего началось возвышение ребе, с чего началась его слава великого чудотворца. А рассказал мне об этом все тот же Хилал Даудпорочный тип и циник, чудовище с повадками диктатора.
В войну ребе Вандал попал в концлагерь. Был он тогда сравнительно молод, но даже там, в условиях легкой смерти, трижды на день молился, не дал снять с себя ни бороду, ни пейсы, ни разу не осквернился недозволенной пищей. Но самое непостижимоекаждое утро ходил на речку и окунался, совершая миквутак вы, кажется, называете этот обряд? Начальство же немецкое, испытывая перед ним мистический страх, приставило к ребе особого конвоира, чтобы тот сопровождал его к микве И вдруг узнали евреи, что будет назавтра акцияполная ликвидация лагеря. Бросились, как ведется, к ребе. Со слов очевидцев, ребе отошел в дальний угол барака, разодрал на себе одежду, сел в пепел и начал молиться. Всю ночь он молился, взывая к Богу, и те, кто видел эту молитву, более потрясающего зрелища в жизни не видели: казалось им, что вот-вот содрогнется вселенная, что обрушится небо или произойдет землетрясение Но занялся рассвет, наступило утро. В барак ворвались солдаты и стали гнать евреев на площадь: стояла колонна грузовиков на площади, должна была начаться загрузка.
И вдруг является гостьгенерал со свитой. В черном лакированном лимузине. И с ходу спрашивает у коменданта, что означает сей сброд на площади. Тот ответил, что акция: Акция, герр генерал, а в чем, собственно, дело? Генерал обошел молча огромную массу обреченных и потребовал от коменданта исполнять все с подобающим германскому духу порядком: Если даже всему миру идти в геенну и тартарары, пусть он идет туда в духе строгого порядка и дисциплины. И велел отделить для начала мужчин от женщин. Стали толпу делить: отвели мужчин отдельно, отвели женщин отдельно. Затем генерал велел отделить взрослых от детей. Стали расталкивать, отрывать матерей от детей. Справились, наконец, и с этим. Но проклятой берлинской шишке и этого мало: велел поставить отдельно стариков, молодых и пожилых. Стали выискивать этих, и этих, и этих Словом, чуть ли не до самого вечера продолжалось на площади бессмысленное это топтание с перегонами, покуда все не устали: жертвы и палачи. И все, нет уже, кажется, у генерала претензий, можно приступить к акции и к загрузке. В котором часу вам было приказано начинать?спрашивает генерал у коменданта. Тот отвечает: Утром в десять!Вот и распустите людей, а завтра в десять в том же порядке пусть и выйдут.
А ночью в лагерь ворвались русские, какая-то колонна русская танковая совершила за ночь бросок, и этих евреев освободили!»
Я поднимаю голову над подушкой, чувствую себя отдохнувшим, умиротворенным, все во мне просветлилось.
Который час, доктор?
Вечер уже, дорогой Калантар. Я вижу, вам полегчало?
О да! говорю. Я пережил тяжелое утро Но будет ночь, и этой ночью пойду я домой, меня отпустят, освободят! «Распустите людей»скажут. Такого вы нигде не увидите, ни за какие деньги: я приглашаю вас на спиритический сеанс, побудьте со мной еще, доктор!
Глава 6Призрак
В камеру вносят длинный пожарный багор со ржавым на конце крюкомэто означает, что пришел родной заключенному человек, что он уже наверху, на решетках.
Я вскакиваю с нар, влезаю на табурет посреди камеры и сую голову в «трубу»пологую наверх отдушину: вижу квадратик светлого неба, вижу решетку, но отца нет!
Смешно и грустно вспоминать мне долю свою в качестве узника зиндана! Багор впервые принесли для меня. «О желанный, думаю, сколько же лет тебе, сколько народу держало тебя в руках, отполировав до блеска?! Ведь раньше, лет сто назад, опускали сюда человека и жил он в яме до самой своей кончины. И на допросы не волокли»
Фархада в камере нет, его тягают на допросы после обеда. Натыкаясь беспрерывно на табурет, на парашу, по камере слоняется старый Васена: курит вонючую махорку, бормочет громко вслух, выясняя запутанные отношения с галлюцинациями своих наваждений. Часами он может метаться так и бормотать, размахивая руками, и оторвать его от этих занятий не в силах никто на свете. Сегодня Васена особенно глух и невменяем. Он взвинчен чем-то и перепуган. Я пробую к нему достучаться:
У меня свидание важное, Василий Богданович, уймитесь хоть на минутку, я должен с отцом поговорить. Беда мне будет, если он не услышит!
Мои просьбы напрасны, хоть кол на голове у него теши, старик от всего разумного отрешен. Я хватаю его за грудки и сильно встряхиваю. Говорю, что заткну ему рот тряпкой, свяжу, чем покрепче
В редкие минуты просветления Васена скудно рассказывал, что родился он на Волыни, батрачил всю жизнь на богатеев, были жена у него, дети. В конце же войны поймали его в лесах и судили военным трибуналом: «За сотрудничество с врагом, за преступления против советских граждан», «четвертак» влепили, на всю катушку, как говорится. Двадцать лет Васена отгрохал на Колыме, а на пять оставшихся, «за раскаяние и добросовестный труд», отправлен был в Бухару на вольное поселение. Он бил себя в грудь, воздевал к небесам руки, он говорил нам с Фархадом в лютой обиде на род человеческий, что жертва он, жертва нелепой ошибки: «Усю войну доблестно партизанил, тильки вот доказать ничого ни можу!»
Несколько лет прожил Васена в Бухаре, но знойное наше солнце по сей день не растопило его рассудок и душу, навеки закоченевшие. Старик метался по камере, мешая мне и Фархаду. Порой замирал на месте, лицо его вдруг вдохновлялось, с угрюмых морщин слетала обида, он принимался орать и крыть грязным матом: «К обрыву!..»и вскидывал воображаемое оружие. «Тра-та-та!»тарахтел он, уподобляясь ребенку