Мы стоим рядом, под ало-зеленым небом, над крутым склоном горы. Оба мы в ссадинах и царапинах, измазаны глиной с ног до головысовершенно голые! Задыхаемся, зато абсолютно счастливы.
Над горизонтом висит низкое небо, далеко внизу, в оврагестадо овец, охраняемое юной пастушкой. Я хватаю Мирьям за руку и настойчиво тяну вниз. Предлагаю ей тут же лететь вниз, к пастушке.
С ума сошел! Мы испугаем ее, бедную, до смерти! Это Рахель-пастушка и есть, а я еще не готова, я чуть ли не ведьма. Да и тебя она примет за дьявола, взгляни на себя!
И мы сидим и ждем сумерек
* * *
Я просыпаюсь под открытым небом, оглохший от воющей пустоты в ушах. Режущий звон в голове, готовый лопнуть и разорвать голову. Я стою на коленях, заткнув уши руками, и понимаю, что попал в силовое поле, которое всепервозданный хаос и ужас. Потом вижу и самого сатану: он носится на бешеной скорости в воздухе, как пропеллер, как лопасти цветной мельницы, описывая вокруг меня угрожающие параболы. В глазах моих качаются звезды, качается вся вселенная, а этот бумеранг впивается в меня и кромсает куски плоти: вжик, вжик И ночь кругом, холодная страшная ночь!
Цепляясь за остатки рассудка, я нахожу в себе силы встать. Меня трясет и шатает, хватаюсь как пьяный за камни Где я? Как я сюда попал, уснул почему? Вижу, как плавная падь камней сползает вниз, теряясь в чернильной ночи, и там, далеко внизу, пляшущий свет костра, и в отблеске его вижу пастушку. «Ах да, Мирьям, она спустилась туда, решила меня не будить, а сатана напал на меня»
Распластавшись на вертикальной стене, я покидаю свое лежбище едва приметной тропинкой и выхожу на травяную поляну. Ступаю по мокрой траве, приятно холодящей мои окровавленные ноги. Потом бегубегу вниз, снова обретя слух, к костру моей обновленной Мирьям! Свистит в ушах тугой ветер, полный звуков ночных цикад, и благодарственный вопль Богу рвется из моей глотки: «Пылай, моя кожа, в этой черной, непроницаемой ночи, я этот огонь сейчас утолю!» И налетаю вихрем в самый костер, а дикий мой вопль и громовое эхо всполошили овец пастушки. Стадо встает на дыбы, стадо блеет и скачет
Стою как вкопанный, не в силах вымолвить слово. Из легких моих рвутся храп и сопение. Смотрю на лицо пастушки, а оно двоится в моих глазах. Лицо ее наплывает само на себя, никак не складываясь в одно. Неужели мерещится? Я где-то видел уже такое! Неужели две головы? Но вот принесенный мной ветер ударил в костер, пламя взвилось и осветило ярче, и сразу узнал обеих: Илана и Мирьям! Пастушка действительно о двух головах
Первая мысльбежать! Бежать прочь, назад, в спасительные пещеры, но тронуться с места никак не могу, глядя на их губы. «Какие похожие губы! Как два бумеранга, и четкий под ними сегменти эта единственная реальность меня оглушает и сковывает. Господи, как они обе похожи!»
Четыре одинаково печальных глаза устремлены на меня. Я думаю, что их псевдоангельский взгляд уже дважды менял мою жизнь и судьбу. А ведь оба раза душа подсказываланечистая сила! И весь я дернулся, чтобы бежать, я весь заметался, но Мирьям вдруг обернулась назад и возмутилась:
Как вы гостей принимаете?! Вот дикари!
А Илана весело рассмеялась, и тут блеснул у нее клычок в точности как у моей душеньки, и сразу подумал: «Они обе ведьмы!»
Сзади, в кромешной мгле, прекратилось блеяние, какие-то поросячьи взвизги со скачками в воздух, и я увидел рыжую волосатую лапу Хилала Дауда, его рыжую бороду и даже край пробкового шлема в отблеске пламени. Он передал пергамент, бросив на меня ревнивый, полный враждебности взгляд. «Привал сатаны и всей его нечисти, успел я подумать. Как я сюда попал? Убьют ведь меня, вволю до этого наглумившись!»
Я жадно хватаю пергаментмое сокровище, мокрый и страшно холодный, как лед Я обхожу весь костер, приблизившись к пастушкемоим женщинам. Они смотрят на меня призывно и выжидающе. Вот их оба лица на уровне моего паха, я трогаю руками их губы, эти странные бумеранги, разбудившие меня наверху, кромсавшие мою плоть. Но они хватают мои руки и начинают их целовать: обцеловывают пальцы и смотрят призывно в глаза. Кладут мои пальцы в рот, мягко жуют их и обсасывают, и сладкая дрожь восхищения пронизывает меня: «Боже, как изумительно! Обе сразу, а как одна Боже, как я люблю их, как их хочу!»
Он же весь голый! кричит Мирьям, снова обернувшись назад. Передайте его одежду!
Там, где минуту назад появился шеф, я увидел вдруг Диму и чуть не вскричал: «И этот тут?!» И плеснул в него столько яда и ненависти, что тот мгновенно отпрянул назад, швырнув в меня свертком. Я сажусь на корточки и распускаю сверток. Вижу брюки, рубашку, кедывсе, что было на мне в Бухаре в ту ночь под фонарем, когда уламывал сатану, который с юмором Смотрю на эту одежду, пропахшую дымом и овечьим гуртом, и пинком отшвыриваю ее от себя.
В третий разни за что! Этот урок я крепко усвоил на всю жизнь.
Но ты ведь туда идешь, говорит мне Илана и смотрит сосредоточенно в костер. А там все сгущается, густеет С кем же ты хочешь быть?
Голый, начинающий зябнуть, я жмусь поближе к огню и лихорадочно соображаю. Ну да, ну правильноиду в Иерусалим. Что же густеет там: свет или тьма? Это я знаючем святее место, тем больше в нем нечисти. Это понятно, но я ведь не теплый и не холодный, чьей же я масти? Пусть отдадут мне мою одежду, я в этом сам разберусь.
Смотрю на медные лица своих любимых женщин с игрой огня на них. Каждое лицо живет все-таки своей жизнью и мысльюони меня любят, они мои «Никто их у меня не отнимет», думаю я.
Лицо Иланы вдруг полыхнуло, она смотрит на меня плотоядно, хихикнула странно и тоже обернулась назад.
Асси, он возбуждает меня до крайности! Передай-ка все, что мы у него взяли! сказала во тьму, где стадо.
И стадо взволновалось, разблеялось, великую предвкушая сейчас потеху. Я даже увидел, как пятна овечьих спин трясутся в беззвучном смехе, а кто-то оттуда же голосом Хилала Дауда громко произнес: «Славно-то как, все понимают по-русски!», давясь при этом от смеха.
Гибкое, единое тело пастушки откинулось назад, развернувшись ко мне грудью. Вижу в вырезе балахона единую наготу обеих: до пояса все из лазури, а нижесплошь позолота. И слышу в себе стон истомившейся плоти: «Все равно ляжем, покатимся в райские кущи И пусть это будет хоть самый страшный конец!»
А Асси, мой Джассус, играет в пряткихитрый перс. Он появиться не хочет, он передал сверток Илане.
Опять сажусь на корточки. Передо мной на сей развойлочные тапки, пижама, мотки бинтов, провода и присоски Все кругом затаилось, не дышит, даже стадо перестало сопеть.
Во мне возникает прозрение, смотрю на Мирьям, смотрю на Илану. Каждая думает: «Мой он теперь или нет?», и обе на меня с глубокой иронией смотрят.
Пастушка двуглавая вдруг встаетвысокая, выше костра. Трепещущим, рыбьим движением заводит руку под дурру, и платье рушится рядом с моим ненавистным больничным шмотьем.
Кожа у всех горитслепая и жадная Сам подумай, Иешуа, а чем бы нас Бог еще удержал на этой земле? И тянет ко мне призывные руки.
Но тут с обеих сторон вылетают из тьмы два откормленных овна и припадают к голым ее сосцам, что смотрят на меня из лазури. Овны эти скачут стоймя, обкусывают моей пастушке сосцы, толкутся бестолково, меняясь местами. И обе женщины мои смеются, им это нравится, сучкам, их это щекочет.
Ну Дима, ну Асси! Ну Дима, ну Асси! вскрикивают попеременно.
А я печально думаю: «Нет, в этом мире мне ничего больше не принадлежит! С Мирьям и Димойя еще понимаю, ну а эти двое? Э, да что говорить, изменяет с Джассусом! Я так и зналу меня за дверью и спариваются»
Очнувшись, я увидел себя сверху, из ближайшей космической зоны, дрожащее марево мрака, горный кряж, рассеченный оврагом, увидел спящее стадо и тлеющие признаки костра
На траве лежит грациозный овен, и с этим услужливым похотливым скотом мы что-то непотребное совершаем: он мне вихляет попкой, становится на задние ноги, а я цепляюсь за густую горячую шерсть у него на боках, и скачем оба в сладчайшей муке. Миг наслаждения столь велик и безмерен, что овен гнет ко мне голову в твердых рожкаххочет заглянуть мне в глаза: «О любимый, ухо мое любит прежде глаз» И эти глаза я тотчас узнаю, эти бараньи черные очи, и отрываю в последней своей мыслеформе этому овну голову. Отрываю с легкостью, несмотря на то, что голова насажена на жирный, мощный загривок, и предсмертные судороги его чрева возносят меня наконец в блаженные райские кущи