А вам всегда хотелось писать? спросил он.
Да, произнес я. В детстве я был до забавного помешан на канцелярских товарах. Возле того места, где я рос, располагалась изумительная лавка, и я, помню, откладывал гроши, чтобы покупать красивую бумагу и чернила для авторучек. Дед работал историком и с моего пятого дня рождения дарил мне каждый год по авторучке, они и стали моими сокровищами. Все до сих пор храню, кроме одной.
Вы ее потеряли? спросил он.
Нет, ответил я. Подарил одному своему другу много лет назад. Остальные теперь держу у себя на квартире в колледже. Они напоминают мне о детстве, еще до войны, которое я считаю счастливейшим временем в моей жизни.
А где это было? спросил он. Где вы росли?
Там, где мы встретились. В Берлине.
Простите меня, произнес Морис, слегка нахмурившись. Но вы разве не еврей?
Это зависит от того, как вы определяете это слово, сказал ему я.
Но на войне вы сражались?
Не вполне, сказал я. Я служил в канцелярии штаба вермахта в городе. Никогда этого не скрывал.
Да, но я все равно не понимаю.
Я глянул в окно на туристов, бредших к замку по мосту Мюнтпорвайн.
Оба мои родителя были немцами, объяснил я, поворачиваясь к нему. А вот отец моей матери был евреем. Поэтому по крови, можно сказать, я на четверть еврей, но евреям, разумеется, нет дела до дробей. Тогда в ходу было одно слово. Mischling. Впервые я узнал его, когда в 1935 году ввели Нюрнбергские законы. По ним выходило, что те, у кого только один предок еврей, мишлинги второй степени, люди смешанного происхождения, допущенные к гражданству в рейхе. По большей части мишлингам второй степени не грозило никакое преследование.
А мишлингам первой степени? спросил он.
Это те, у кого двое прародителей-евреев. Они гораздо опаснее.
Должно быть, вы таких знали.
Я ощутил в груди острый укол боли.
Одного человека, ответил я. Я знал об одном таком человеке, во всяком случае. О девушке.
Ваша подруга?
Я покачал головой:
Да нет вообще-то. Просто знакомая.
Но, если вам не досаждают мои вопросы, раз вы на четверть еврей, не стыдно ли вам было от того, что вы сотрудничали с нацистами?
Стыдно, конечно, сказал я. Но что я мог поделать? Отказаться? Тогда б меня расстреляли. Или отправили в лагеря. А я, как и вы, хотел стать писателем, а чтоб сделаться писателем, было необходимо оставаться в живых. Мой брат Георг тоже на них работал. Скажите мне, Морис, как бы вы поступили в моем положении?
У вас есть брат?
Я покачал головой.
Он умер совсем молодым, сказал я ему. Мы потеряли связь после войны, когда я уехал из Германии. А несколько лет спустя получил довольно отрывистое письмо от его жены, в котором она сообщала, что Георг погиб при аварии трамвая, и на этом все. Послушайте, ну кто, будем честны, пережил бы те времена, не ощущая в той или иной мере стыда за свои поступки?
И все-таки вы никогда об этом не писали, сказал он. И не рассказывали в интервью.
Нет, признал я. Но прошу вас, давайте поговорим о чем-нибудь другом. Я предпочитаю не застревать в прошлом. Расскажите лучше о себе. О вашей семье.
Рассказывать почти нечего, вздохнул он, и я догадался, что он бы предпочел не отвлекаться от меня. Отец свиновод, мать на хозяйстве. У меня пятеро сестер и старший брат. Я самый младший и паршивая овца в семье.
Почему так? спросил я.
Потому что прочие остались дома и переженились с кем-то из местных. И все делали ровно то, чего от них ожидали. Они фермеры, углекопы, учителя. Никто из них никогда не путешествовал, они даже из Йоркшира не выезжали. А мне всегда хотелось большего. Я желал поглядеть свет и познакомиться с интересными людьми. Отец мой говорил, что мысли у меня не по чину, но я в такое не верю. Я хочу быть
Он умолк и перевел взгляд на свое пиво, покачал головой.
Договорите, произнес я, подаваясь вперед. Будь я посмелей взял бы его за руку. Вы хотите быть кем?
Я хочу успеха, ответил он, и мне, быть может, следовало услышать в его тоне глубокую решимость и испугаться ее. Для меня ничто другое не важно. Я на все готов, чтобы преуспеть.
Да, разумеется, сказал ему я, вновь откидываясь на спинку. Молодому человеку всегда хочется покорить мир. Это порыв Александра Великого.
Некоторые считают, будто честолюбие это плохо, сказал он. Мой отец говорит, что, если мечтать о лучшем, это лишь обрекает тебя на разочарование. Но ваша работа же сделала вас счастливым, правда?
Сделала, согласился я. Еще как.
И вы никогда На миг он умолк, и на лице его было написано, что он не уверен, насколько личные вопросы можно мне задавать. Вы же так и не женились?
Я отхлебнул из стакана и решил, что у меня нет причин лицемерить. Если нам суждено завязать дружбу, важно, чтобы я с самого начала был с ним честен.
Вы, конечно, понимаете, что я гомосексуалист, произнес я, глядя ему в глаза, и он, к его чести, взгляд не отвел.
Я так и думал, сказал он. Я не был уверен. Эту тему ни в одной своей книге вы не поднимаете. И никогда не говорили об этом публично.
Я не люблю обсуждать свою частную жизнь с прессой или полным залом чужих людей, ответил я. И, как вам известно, я не пишу о любви. Это тема, которой я тщательно избегал всю свою карьеру.
Да. Вы всегда писали об одиночестве.
Именно. Но вам не следует думать, будто то, что я пишу, автобиографично. Если человек гомосексуалист, это отнюдь не значит, что он одинок. Он ничего на это не ответил, и я ощутил в воздухе неловкость, от которой мне стало неуютно. Надеюсь, вас не смутило то, что я об этом говорю.
Нисколько, сказал он. Сейчас 1988 год, в конце концов. Мне на такое наплевать. Мой лучший друг в Хэрроугейте Хенри Роу был геем. Более того, я написал один из своих ранних рассказов о нем. Эти ярлыки для меня ничего не значат.
Понимаю, сказал я, не будучи уверенным, что он под этим имеет в виду. Намекает, что не различает своих друзей по их сексуальности или что сам готов к сокровенным отношениям с людьми любого пола? А ваш друг был в вас влюблен, вы считаете? Это, конечно, возможно. Вы очень красивы.
Он немного покраснел, но от вопроса отмахнулся.
А вы вообще пытались? спросил он у меня. С девушкой, я имею в виду? На самом деле мне, конечно, не следовало спрашивать, да? Меня это не касается.
Все в порядке, сказал я. И нет, я никогда не пытался. Это бы вообще никак не получилось. Вероятно, вы такое же ощущаете по отношению к мальчикам?
Он пожал плечами, и я понял, что слишком уж напираю; лучше отступить, иначе можно отпугнуть.
Я об этом не слишком уж много думал, если честно, промолвил он. Хочу жить такой жизнью, которая открыта для всего. Единственное знаю наверняка в этом смысле однажды я хочу стать отцом.
Правда? спросил я, удивившись такому откровению. Это примечательный порыв для такого молодого человека.
Мне этого всегда хотелось, сообщил он мне. Думаю, из меня получится хороший отец. Кстати, о моих рассказах добавил он, на слух немного смущенно от того, что этого касается, но нам неизбежно придется их обсудить. Я прочел еще два или три после того, как мы приехали в Копенгаген, и, как ни досадно, отнесся к ним так же, как и к Зеркалу. Хорошо написаны, это да, но скучные. Они любительские, я знаю, но
Нет, перебил его я. Любительские неподходящее слово. Но они явно работы человека, которому еще только предстоит открыть в себе голос. Если б вам довелось прочесть какие-то рассказы, что в вашем возрасте писал я, вы б вообще задались вопросом, с чего это я пустился в литературу. Я умолк, требуя от себя честности. В наши отношения уже вкралась толика обмана, но вот на эту тему писательства честь моя призывала меня быть правдивым. У вас есть сноровка, Морис, это факт.
Спасибо.
Могу сказать, что вы думаете над каждым словом, прежде чем предать его бумаге, и на меня производит впечатление то, как вы владеете языком. Но дело в самих рассказах, видите ли. В их сюжетах. Вот в них-то и лежит загвоздка.