На нем была типовая униформа Савоя: темные брюки, белая рубашка и элегантный малиновый жилет с вышитым гербом отеля. Роста среднего, обычного телосложения, кожа гладкая, как будто по ней редко водили бритвой. У него были полные красные губы, густые брови и копна непослушных темных волос, которая выглядела так, словно готова противостоять любой расческе, какая попробует ее усмирить, с решимостью трехсот спартанцев в Фермопильском ущелье. Он мне напомнил портрет юного Миннити кисти Караваджо, которым я всегда восхищался. Превыше всего прочего, однако, виднелась в нем эта безошибочная искра юности, могучий сплав жизненной силы и порывистой сексуальности, и мне стало интересно, как проводит он свое время, когда не дежурит в Савое. Я счел его милым, порядочным и добрым. И все это вопреки тому, что мы с ним пока еще не обменялись ни единым словом.
Я попробовал вернуться к книге, но она теперь не шла мне впрок, поэтому я потянулся к дневнику напомнить себе, что мне припасли следующие месяцы. Рекламная поездка в Копенгаген и еще одна в Рим. Фестиваль в Мадриде и череда интервью в Париже. Приглашение в Нью-Йорк и просьба, чтобы я принял участие в серии курируемых чтений в Амстердаме. Между всеми визитами, конечно, я буду возвращаться в Кембридж, где мне предоставили годовой отпуск, чтобы я воспользовался своими нежданными рекламными возможностями.
Мои фантазии прервал скучный голос наглый шум, осведомившийся, не нужно ли мне чего-либо еще, и я раздраженно поднял взгляд на коллегу юноши, мужчину постарше, тучного и с темными мешками под глазами, это он возник передо мной. Я глянул на рислинг бутылка почти опустела, неужто и впрямь я выпил один целую бутылку вина? и покачал головой, уверенный, что уже пора спать.
Но скажите мне, спросил я в надежде, что любопытство мое не станет причиной унижения. Мальчик, который обслуживал раньше. Он еще здесь? Я хотел его поблагодарить.
Его смена закончилась десять минут назад, ответил он. Надо полагать, он уже ушел домой.
Я постарался не выказать расстройства. Так давно уже не испытывал я ни к кому столь могучего и нежданного влечения, что не знал даже, как действовать, если меня отвергнут. Я не был уверен, чего от него хочу, но опять-таки чего хочется от Моны Лизы или статуи Давида, кроме того, чтобы молча сидеть в их присутствии и ценить их загадочную красоту? Домой я должен был возвращаться назавтра днем, поэтому не мог даже замыслить тайный визит в бар на следующий вечер. Вот и все, я больше его не увижу.
У меня вырвалось нечто вроде вздоха, и я, возможно, рассмеялся бы над собственной глупостью, только сейчас не было во мне смеха одни лишь истома и сожаление. То одиночество, что я претерпевал всю свою жизнь, прекратило мучить меня много лет назад, но теперь нежданно-негаданно вновь подняло голову, и моего внимания потребовали старые забытые боли сердечные. Мысли мои обратились к Оскару Гётту и единственному году нашего знакомства. Стоило закрыть глаза, как я по-прежнему видел перед собой его лицо, его сообщническую улыбку, глубокие голубые глаза и дугу его спины, когда он спал в потсдамском пансионе в те выходные, когда мы устроили себе велопоход. Если сосредоточиться, я б мог даже припомнить ту тревогу, какую ощущал: вдруг он проснется и обнаружит мою непристойность.
И тут, к моему удивлению, меня вновь прервали. Я поднял голову и увидел юного кельнера, он переоделся теперь в темные джинсы, повседневную рубашку с двумя расстегнутыми у горла пуговицами и кожаную куртку с меховой оторочкой воротника. В руках он держал шерстяную шапочку.
Простите, что беспокою вас, произнес он, и я тут же понял, что он не немец, как я допускал, а англичанин: голос его выдавал отзвуки Йоркшира или Озерного края. Вы же мистер Эрих Акерманн, так?
Верно, сказал я, удивившись, что он знает мое имя.
Можно пожать вам руку?
Он протянул свою. Кожа на его ладони казалась мягкой, и я заметил, до чего аккуратно у него подстрижены ногти. Чистоплотное существо, подумал я. На среднем пальце правой руки он носил простое серебряное кольцо.
Разумеется, сказал я, слегка изумленный таким поворотом событий. Но мы же, по-моему, не знакомы?
Нет, но я ваш большой поклонник, сказал он. Прочел все ваши книги. Я читал их еще до того, как вышел Трепет, поэтому я не просто пошел за стадом.
Это очень любезно с вашей стороны, сказал я, стараясь скрыть свой восторг. Очень мало кто так поступает.
Очень мало кто интересуется искусством, ответил он.
Это правда, согласился я. Но такая нехватка аудитории останавливать художника не должна.
Я даже читал ваш сборник стихов, сказал он, и я скривился.
Они были непродуманны, произнес я.
Не согласен, сказал он и процитировал строку одного стихотворения, отчего я вынужден был вскинуть руки и попросить его остановиться. После этого он просиял и рассмеялся, показав чудесно белые зубы. При этом под глазами у него возникли легкие морщинки. До чего же красив он был.
А зовут вас? спросил я, довольный тем, что у меня есть возможность на него пялиться.
Морис, ответил он. Морис Свифт.
Очень приятно с вами познакомиться, Морис, сказал я. Славно знать, что не перевелись еще молодые люди, интересующиеся литературой.
Я хотел изучать ее в университете, сказал он. Но моим родителям такое было не по карману. Потому-то я и приехал в Берлин. Чтобы сбежать от них и самому зарабатывать себе деньги.
В его тоне звучала некая обида, но он умолк, не успев сказать больше. Меня удивило, до чего много драмы возникло в нем, и так быстро.
Не могу ли я вас угостить? продолжал он. Мне бы очень хотелось задать вам несколько вопросов о вашей работе.
Это было б восхитительно, ответил я, возбужденный случаем провести с ним еще немного времени. Прошу вас, Морис, садитесь. Но я должен настаивать, чтобы мне все включили в мой счет. Я б никак не мог позволить вам платить.
Он огляделся и покачал головой.
Мне здесь выпивать не разрешают, сказал он. Работникам нельзя ни с кем общаться на территории. Если меня поймают, то уволят. Вообще-то я даже разговаривать с вами не должен.
А, произнес я, ставя бокал и бросив взгляд на часы. Было всего десять времени полно до того, как закроются бары. Ну, быть может, тогда сходим куда-то еще? Очень бы не хотелось, чтобы у вас были неприятности.
С большой радостью, сказал он. Я к вам на интервью забежал сегодня минут на двадцать, когда у меня был перерыв. Надеялся застать ваше выступление, но там какой-то актер читал из Трепета и не очень хорошо при этом, как мне показалось.
Его раздражало, что я ему выбрал отрывок, который ему не понравился.
Но это же ваш роман, сказал Морис, нахмурившись. Ему-то какое дело?
Вот и я так же подумал, ответил я. Но у него было иное мнение.
Ну, к тому времени, как мне настала пора уходить, он еще читал, поэтому не довелось услышать, как вы отвечаете на вопросы, а я сам хотел спросить у вас о многом. Вы там все время хмурились, мистер Акерманн.
Я рассмеялся.
Попросту говоря, это был не вполне приятный вечер, ответил я. Хотя теперь он значительно улучшился. И прошу вас, зовите меня Эрих.
Ну что вы.
Но я настаиваю.
Значит, Эрих, тихо произнес он, проверяя слово на языке и, как мне показалось, немного нервничая. Быть может, все дело в моем эго, или пробудившихся во мне порывах, или в смеси того и другого, но я был счастлив ощущать, как ручей почитания прокладывает путь от его уст к моим ушам. Вы уверены, что хотите куда-то идти? спросил он. Я не хочу вам навязываться. Вы не слишком устали?
Я вовсе не устал, сказал я, хотя был крайне вымотан ранним рейсом и унылым мероприятием. Ведите, прошу вас. Смею надеяться, город вы знаете лучше, чем я.
Поднимаясь, я проклял себя за то, что с моих губ слетел легкий стон когда члены мои приспосабливались к тому, чтобы снова держаться вертикально, и, вовсе не собираясь этого делать, я дотянулся и на миг уцепился за его плечо. Мышцы были тверды и напряглись от моего касания.