Филипп Август разбил англичан при Бувилея бился тогда рядом с королем, щит его гудел от ударов вражеских мечей, но и его меч залило кровью. Пережил я и Филиппа Его противником был Раймунд Шестой, провозглашенный предводителем альбигойцев. Боже правый, ведь был он добрым католиком! Умирая, молил безмолвноибо онемелчтобы приобщили его к папской церкви. Однако аббат и у смертного его одра не преступил своей к нему вражды. И тогда один из стоявших рядом рыцарей-храмовников снял с себя плащ с красным крестом и укрыл им Раймунда. Аббат попытался стянуть плащ с тела, но Раймунд вцепился в негои испустил дух.
Выходит, предводитель альбигойцев был католиком. Мы сражались не против тех, кого в альбигойских общинах именовали Совершеннымиих религия возбраняла прикасаться к оружию. Мы сражались против защитников Прованса.
В свое время, в первом крестовом походе, Раймунд Тулузскийодноглазый старец с юной женой своей Эльвирой и монахом, несшим святые мощибыл предводителем самых благочестивых и блистательных отрядов Христова воинствапровансальских. Ныне бились мы с их потомками.
Однако встречали нас не только рыцарские копья, но и молоты кузнецов, серпы жнецов, топоры дровосеков, кросны ткачей, мотыги виноградарей. Не поддавалось рассудку нашему, как может рыцарь драться бок о бок с купцом и даже брать в жены дочь его. В наших глазах дочери горожан годились лишь для того, чтобы оглашать наши ночи притворными или искренними воплями ужаса. Рыцари Прованса защищали от французов свои земли, а горожане отдавали жизнь ради свободной, богатой и радостной жизни Прованса. Даже Тулузой, где находился дворец Раймунда, правил независимый магистрат и совет, избранный жителями города. Когда мы разрушили стены Тулузы, провансальцы в три дня восстановили ихмужчины рядом с женщинами, старики с молодыми, богачи с бедняками. И все пели песни на своем языке.
Сам Филипп Август не выступил против Раймунда, хотя получал от папы послание за посланием. Отвергнул Филипп и Оттона Четвертого, после того, как тот посулил пойти войной на еретиков, дабы получить в Риме императорскую корону. Не желал Филипп чужестранной помощи и чужестранных грабителей в землях баронов, считавшихся его вассалами.
Так наше крестоносное воинство двинулось на альбигойцевпо слухам было нас более двухсот тысяч душ во главе с Симоном де Монфором, прозванным Католиком, Арденским вепрем, Кровавым Северным сиянием. Как и Филипп Август, знал я, что альбигойство исчезнет лишь тогда, когда бароны Прованса, все до единого, станут французами.
Я не сумел стать и уже никогда не стану провансальским бароном. Симон де Монфор не умел ни читать, ни писать. Того, кто читал присылаемые ему важные послания, он должен был либо лишить жизни, либо озолотить. Раскаявшихся еретиков он убивал со словами: «Коли лжет, что возвращается в лоно святой нашей церкви, смерть будет карой за ложь его. А коли говорит правду, искупит смертью прежние грехи свои». Когда Раймунд вошел в якобы покоренную Тулузу, Симон скрыл это от нас, своих рыцарей, и объявил, что в городе ожидают нас празднества и пиры. И лишь у самых стен Тулузы открыл нам правду. Когда Роже, племянник Раймунда, вышел за неприступные стены Каркасона для переговоров с нами, мы прикончили его, а объявили, что скончался он от обжорства. И выгнали из города всех каркасонцевженщин в одних рубахах, мужчин в исподнем. Провансальцы платили нам такой же ненавистью, и когда разбили под Авиньоном Вильгельма Красивого, то содрали с него кожу живьем.
Симон де Монфор ненавидел меня, он считал наш замок чрезмерно близким к Провансу. Пылкая Алиса, супруга его, терпеть меня не могла. У меня были добрые отношения с сыном его Аморитот был храбр, но казался слабовольным рядом со свирепым своим отцом. Отчего ненавидели они меня? Оттого, что желал я оставаться независимым. Не хотел принадлежать ни к одной стае или клике. Я был наемником, но не желал склонить голову, подставить свою шею под железное ярмо какого-нибудь графа с клятвенным заверением: «Где ты, там и я». Оттого никогда не получить было мне не только земли, но даже креста на могилу.
Когда в третий раз пришил я крест на свой плащ и выступил в походна сей раз против христианя полагал, что альбигойская война продлится месяц-два, самое большеегод. Миновало, однако, семь лет. Не ведал я тогда, что впереди еще тринадцать. Разрушенные крепости поднимались заново, потопленные суда всплывали над волнами, даже мертвые, казалось, вставали из могил. Мы рубили деревья в лесах Прованса, но корни оставались в земле. Думал я, что это война сурового Севера против изнеженного Юга, но вскоре понял, что ересь эта будет жить еще долго, ибо онадуша Прованса. Усталость и отчаяние завладели мной.
И наступил злосчастный день, когда этот глупец, Робер де Ронсуа, произнес роковые для себя слова. Вместе с ним бились мы при Адрианополе, вместе с ним претерпевали страдания в Тырнове. А он ополчился на епископа Фулкона, когда тот изрек: «Все тулузцы, мужчины и женщины, даже грудные младенцыдолжны погибнуть от удара меча. А уцелевшим следует разойтись по монастырям».
Робер сказал ему:
Ваш совет пагубен. Мы завоевали эту землю, но не сумели покорить сердца ее жителей. Французский рыцарь всегда успешен в начале своей борьбы, но, достигнув цели, преисполняется высокомерием и становится жертвой собственной гордыни. Все, добытое нами отвагой, ныне утрачиваем мы своим правлением. Граф Симон отдал страну в руки ненавистных людей, чей произвол восстановил народ против них. И Господь, всегда справедливый, услышал стенания их и узрел нескончаемые наши неправды. Мы сделали правителями лакеев и негодяев, и за это грозит графу Симону скорая расплата. Ибо видят в наших земляках разбойников.
Я думал так же, как он. И мне бы следовало произнесть эти слова. Может, я испугался? Потому что сказал я иное:
Подобные слова перед битвойпустая трата времени.
Позже я нашел удобный случай, чтобы вызвать Робера и убить его в честном единоборстве. Наши рыцари восхваляли меня, даже Симон и тот расщедрился на похвалу.
4
О третьей причине папского выборабыл ли я алчен? До падения Константинополя страстно мечтал я о ничем не замутненной славе. Вдвоем с еще одним рыцарем обыскивали мы покинутый дворец, когда откуда-то выскочил ромей с обнаженной саблей в руках. Он убил того, кто был рядом со мною. Отчего избрал он его для первого удара, не знаю. Избери он меня, погиб бы я. Рассек я ромея своим мечом от плеча до пояса, прорвав кольчугу в тот миг, когда он отпрянул. Смертельно раненый ромей выронил саблю и прислонился к стене, бессильно уронив руки вдоль тела. А затем поднял их и широко раздвинул края рассеченной кольчуги, будто хотел показать мне свое сердце.
Я увидел на груди его несколько нанизей греческих монет и мечом перерезал нити. В лужу крови у него под ногами просыпались, как зерна гороха, и невидимые рубины.
Я отмыл монеты и камни в баклаге с красным вином. Золото засверкало, рубинов же было не разглядеть. Я стал богат, иными словамисвободен.
Направился я в церковьне из тех, куда сносили добычу. Странноотчего судьба избирает дни распятия Христа для нанесения своих ударов? Константинополь пал в пасхальные праздники, Калоян разбил нас под самую Пасху. А ныне Монсегюр сдался в дни Великого поста.
В церкви поставил я свечку за чудесное мое спасениеведь ромей мог обрушить первый и единственный удар свой на меня. Зажег я свечу и за упокой души моего павшего спутника. По примеру покойного ромея я повесил нанизь золотых монет и самоцветов на грудь. Поначалу они холодили кожу, затем согрелись, как свернувшийся у моего сердца клубок змей.
Отчего не сел я на один из тех кораблей, что увозили рыцарей из Константинополя? Симон де Монфор бежал еще в Заре. Я остался, чтобы искушать Провидение. И куманы, стащившие меня с седла у Адрианополя, расплели клубок желтых и красных змей из золота и рубинов, спрятанных у меня на груди. Как знать, быть может это и спасло мне жизньони подумали, что возьмут за меня богатый выкуп. В Тырнове рассказывали о богатстве, найденном у меня за пазухой. Кое-кто из плененных, а затем освобожденных рыцарей по возвращении во Францию, должно быть, рассказал обо мне. Святая церковь, все слышащая и все помнящая, мгновенно поняла, что я вор, ибо всем было известно, много ли медных монет за душой у Анри де Вентадорна.